Александр Апасов - Разгуляй

Утром, заперев меня дома, мама ушла в школу, и, наверное, в результате ее визита мера наказания была сокращена до одного дня. Героем-мучеником, пострадавшим за идею, появился я на следующий день в школе. И тут выяснилось, что мое помилование произошло, главным образом, из-за того, что нужно было исправлять двойки по алгебре и геометрии. В шестой класс я перешел с четырьмя четверками: по английскому, алгебре, геометрии и поведению — причем все из-за троек в четвертой четверти.

Болезненней всего мама переживала четверку по поведению — в те времена это было равносильно высшей мере, при которой в следующий класс переводили только по особому решению педсовета. Причиной моего грехопадения мама, безусловно, считала адресованный Миле конверт. Это окончательно утвердило ее во мнении, что нужно предостерегать меня от встреч и знакомств с девчонками.

А с Милой я так и не сумел выяснить отношения в то лето, потому что последние две недели учебного года находился на положении штрафника и каждый мой шаг бдительно контролировался. Лишь однажды мы случайно встретились на улице, но я принял гордый и оскорбленный вид, а она прошла мимо, отвернувшись, — еще более гордая и независимая. После этой встречи я дважды звонил ей по телефону, но не решался произнести ни слова — в трубке звучал чужой, незнакомый голос. Как выяснилось потом, в первые же дни каникул Милу отправили на юг к знакомым.

Встретились мы только осенью, и после бурного объяснения все вроде бы пришло в норму, но много еще всяких препон стояло на пути нашей любви. Одним из серьезнейших осложнений были мамины намеки и предостережения. При всяком удобном случае она как бы безотносительно к Миле старалась развенчать ее. Причем касалось это всего: и внешности, и возраста, и черт характера, которых она конечно же не знала и не могла знать, как не мог знать никто, кроме меня. Такие «безотносительные» разговоры кончались обычно бурными сценами и ландышевыми каплями.

Но одна из «безотносительностей», а именно мамина симпатия к блондинкам — в пику темно-пепельной Миле, все же, видимо, запала мне в голову, потому что в ту зиму я вдруг совершенно безоглядно влюбился в золотокудрую Люсю Орлову. Сначала я одинаково любил и Милу, и Люсю, но с каждым днем все чаще стал задумываться, кого же из них я люблю сильнее. Это тревожное ощущение всякий раз охватывало меня, когда мы с Люсей возвращались из Дома пионеров после занятий театральной студии.

Быть может, образ этот разрастался в моем сознании и без маминого влияния, она тогда ничего еще не знала о Люсе. Но, как назло, Люся Орлова во всем была прямой противоположностью Миле Мирандо. Спокойная уравновешенность, рассудительность не по летам, мягкий вкрадчивый голос Милы словно контрастировали какой-то мальчишеской бесшабашности, жизнерадостности и задорному с переливами смеху золотокудрой сияющей Люси. Она буквально ослепила меня, затмила все вокруг, я едва ли не бредил ею. Она была для меня и леди Гамильтон, и пушкинской Татьяной, и одновременно же Анной Керн, и герцогиней из «Трех мушкетеров», и Беатриче, и Машей Троекуровой — и вообще окрылялась романтическими чертами всех известных мне тогда героинь.

В этот запылавший костерок подлил масла вроде бы вполне заурядный на первый взгляд случай. В Доме пионеров мы готовили поэтический вечер. И руководитель нашей студии Полина Ивановна Лобачевская при распределении стихов решила выяснить наши вкусы. Все девчонки, как одна, по своей прилежности конечно же назвали своим любимым поэтом Пушкина. А мы, ребята, из чувства противоречия так же единодушно признали только Лермонтова. Он был бурным, клокочущим, как и его словно бегущая по волнам фамилия — Лер-р-р-мон-н-тов… До Пушкина мы, наверное, еще не доросли, а Лермонтов поражал своей необузданностью, непримиримостью. «Отделкой золотой блистает мой кинжал!» — шутка ли!.. «Ликует буйный Рим… торжественно гремит рукоплесканьями широкая арена» — ничего себе!.. И все так — одно звучнее другого!..

И вот под впечатлением нашего горячего спора с девчонками о Пушкине и Лермонтове во мне и в самом деле вспыхнули африканские страсти. Естественно, что я полюбил Люсю по-лермонтовски — вернее, даже не по-лермонтовски, а по-мушкетерски, потому что Лермонтов в моем тогдашнем представлении больше походил на д’Артаньяна и внешне — из-за эффектного лейб-гусарского ментика, и по своей бурной жизни — дуэли, военные походы, роковые страсти, смелость, бесстрашие, непокорность. Словом, он больше виделся мне этаким рыцарем без страха и упрека, чем поэтом. Именно в этом нафантазированном образе и таились истоки моего рыцарства, и именно с Люси Орловой все это началось.

В зимние каникулы в Доме пионеров был маскарад. Мы, три неразлучных друга — Митька Мартов, Петька Белых и я, явились на него, естественно, мушкетерами. А из соседней женской школы, как назло, пришли одновременно и Мила Мирандо, и Люся Орлова — Золушка и Принцесса. Однако на маскараде оказалось еще два мушкетерских подразделения, — одно (правда, девчоночье) даже с д’Артаньяном. Златокудрая Принцесса была моментально обращена в Герцогиню, и за право вовлечь ее в сферу своего влияния между дублирующимися группировками мушкетеров возникла такая жаркая распря, какой они не знали даже в схватках с ненавистными гвардейцами кардинала. В конце концов Герцогиню отвоевала все-таки наша тройка — причем отвоевала не столько силой оружия, сколько по ее собственной благосклонности. Конечно, об этом никто, кроме меня, выступавшего в роли Портоса, не догадывался. Петька и Митя были в курсе подоплеки моего прошлогоднего исключения из школы, но об отношениях с Люсей они ничего не знали. Пока шла война за Герцогиню, Мила мало того, что оказалась вне игры, но, как и положено по изначально взятой на себя роли Золушки, вообще была обойдена вниманием благородных рыцарей.

Как только завершились наши мушкетерские междоусобицы, я поспешил к Миле, а коварный Петька-Арамис самым беззастенчивым образом переключился на Люсю. И хотя он, конечно, не догадывался о главной причине нашей победы над другими мушкетерами, но все равно перенести такое волокитство я не мог. Я метался между Золушкой и Герцогиней, терзаясь своим мучительным вопросом, кого же из них я люблю больше, и в то же время по-детски неуклюже стараясь скрыть эти терзания, тем самым с головой выдавая себя. Но тут на меня обозлился Арамис, да и Атос был на его стороне, не понимая, чего я все время прикалываюсь к Герцогине, если у меня уже есть Золушка. Дело едва не дошло до шпаг: я уже щелкнул настоящими (папиными — кавалерийскими!) шпорами и встал в боевую позицию, но Герцогиня остудила наши страсти и примирила нас. Мила, конечно, догадалась о подлинной причине этой выходящей за рамки маскарада коллизии, и меня спасло только то, что, возвращаясь из Дома пионеров, сначала все вместе мы проводили в Доброслободский переулок Люсю, потом по домам разошлись ребята, а уж к Миле в Токмаков мы брели вдвоем, и я сумел рассеять ее подозрения.