Александр Апасов - Разгуляй

— Ты что, Зоенька?

Она не ответила, только подняла на меня свои зеленоватые глаза. Они смотрели тревожно и взволнованно и почему-то часто-часто моргали. Я осторожно взял ее за плечи и поцеловал. Выражение ее глаз не изменилось, они будто спрашивали: зачем?.. Может, они говорили что-то другое, но я читал в них то, что у самого не выходило из головы: зачем? для чего все это?

В немом оцепенении стояли мы у самого склона. Зоя, съежившись, держала руки в карманах пальто, лицо ее было непроницаемо сосредоточенным. Но вот в глазах мелькнуло иное выражение, руки поползли вверх, она обняла меня. Я потянулся к ее губам, но они по-прежнему остались безучастными.

«Может, она нецелованная?» — подумал я.

Озноб пробежал по Зоиной спине.

— Ты не озябла? — переспросил я.

— Нет… Мне как-то ново и непонятно, — прошептала она.

Я высвободился из ее рук и распахнул полы пиджака, чтобы прикрыть Зою. Она прижалась, обхватив одной рукой спину под пиджаком, а другой провела по моему лицу и, задержав ее на бороде, прошептала:

— Колючий…

И снова стала водить рукой по лицу. Она осторожно трогала уши, нос, ее нежные пальцы коснулись усов, губ, замерли у рта. Я снял очки, и она провела рукой по глазам, а потом, прикрыв их ладонью, поцеловала в губы. Не в силах больше сдерживать себя, я подхватил Зою на руки и, судорожно стиснув, опустился на скамейку. Зоя вся изогнулась, напряглась — и мы как-то очень неудобно съехали во всю длину скамейки. Это была нужная встряска. Я поднялся и осторожно взял ее за плечи.

— Не надо здесь… — сказал я как можно ласковей.

Зоя молчала. Я присел рядом и, проведя рукой по ее голове, поцеловал в затылок. Согнувшись и закрыв лицо руками, она сидела и не шевелилась.

— Пойдем, — сказал я, и она встала.

Прижавшись друг к другу, шли мы назад Владимирским спуском. Мутноватый свет фонарей расползся в густой листве, словно растворился в ней. Серебристый Днепр подернулся белесым туманом. Занимался рассвет. Зоя сильно дрожала — даже зубы ее стучали от озноба, когда мы изредка обменивались немногословными фразами. Мы брели совершенно пустынным городом. Лишь однажды мимо нас протарахтел милицейский мотоцикл, и блюстители порядка, пристально посмотрев и не найдя криминала в нашей тихой одинокой прогулке, покатили дальше. У подъезда Зонного дома мы остановились, нужно было прощаться. Честно говоря, я устал за этот день. Думаю, что Зоино состояние было гораздо сложнее… Но что я мог сказать ей сейчас? Я сам едва ли отдавал отчет в том, что происходит.

— Как же теперь все будет? — вдруг словно выдавила из себя она.

— Все будет отлично, — ответил я первое, что пришло в голову, и спросил: — А тебе хорошо было сегодня?

— Очень… Только немного страшно. Но я верю, что это пройдет.

— А почему тебе страшно? — не унимался я, воспринимая отупевшим сознанием лишь то, что у самого вертелось в голове. И, желая утвердить Зою в самом добропорядочном отношении, стал успокаивать ее. Причем под впечатлением всего дня я и сам почти верил в то, что говорил.

Мы обменялись телефонами, и Зоя скрылась в парадном. Я шел в гостиницу и все еще никак не мог осмыслить происшедшего. Что это — случайная встреча, легкое приключение или что-нибудь посерьезней?.. А может, это просто соблазн, с которым тяжело, нет — невозможно бороться?.. Хитришь, друг ситный, хитришь… Невозможно бороться? Лукавишь… Вспомни сегодняшний рассказ старика о Моисее Угрине!.. Да при чем тут Моисей? Сравнил тоже! Там был подневольный человек, стоически противостоявший блуду… Да и мыслимо ли сопоставлять робкую субтильность Зои с наглой разнузданностью похотливой полячки?! Скорей всего, здесь все наоборот. Но что же все-таки представляет из себя эта Зоя?

…Так я шел и рассуждал сам с собой, пока не добрался до гостиницы. Минут пять звонил швейцару. Наконец он, сонный и недовольный, возник в дверях и долго соображал, что от него требуется. Потом открыл дверь и, получив чаевые, пропустил меня в вестибюль.

Куда труднее было разбудить горничную, которая хоть и не была отделена от меня запертыми дверями, а благодушно почивала на раскладушке в коридоре, но категорически не реагировала на мои просьбы дать ключ от номера. Когда до ее сознания начинало доходить, что кто-то ее спрашивает, она натягивала на голову одеяло или переворачивалась на другой бок. Вожделенная мечта о блаженном отдыхе сменилась во мне раздражением к этой хранительнице гостиничного покоя. Я ходил вокруг ее раскладушки, вполголоса просил ключи, покашливал, но расталкивать не решался… «Еще три раза обращусь к ней, — решил я, — и тогда буду расталкивать». Спросил раз — никакой реакции, спросил второй — результат тот же, на третий — она, не открывая глаз и не отрывая головы от подушки, вдруг протянула ко мне из-под одеяла руку, держащую ключ. И сразу отлегло от души. Я вошел в номер, разделся и погрузился в желанную постель.

В окно били первые солнечные лучи. Начинался новый день, в котором мне предстояло сделать выбор… Но, как ни странно, вопрос этот не существовал для меня. И не только потому, что от усталости я уже не способен был соображать что-либо. Нет, я знал наперед, что не встречусь сегодня с Зоей.

Но Таня!.. Она снова встала передо мной, как только я перешагнул порог своего номера. Мне до сих пор чудилось здесь ее присутствие: тонкий запах духов, полные света и тепла глаза — такие же чистые, как это сияющее утренней свежестью голубое небо. Я глубоко вздохнул и обнял подушку, которая, казалось, еще хранила тепло ее мягких шелковистых волос. Я засыпал и вздрагивал от легкого прикосновения ее губ. И если бы кто-нибудь сказал мне, что это был сон, я поверил бы в это не больше, чем в сообщение о предполагающемся завтра конце света.

Праздник детской книги начался в 4 часа дня. С полтретьего я уже вертелся на выставке и, несмотря на то что довольно убедительно недоспал, был в бодром и возбужденном состоянии. Насмешливая Раечка Шумова — методист выставки, заметив что-то неладное в моем поведении, все время подтрунивала, что, мол, у Ланского сегодня подозрительная бледность, и чрезмерная взвинченность, и странная обеспокоенность, и что не иначе как он или влюбился, или ночевал в милиции. Я отшучивался и, наверное, в сотый раз предупреждал всех, выбегая куда-нибудь на минутку из зала, что, если меня будут спрашивать, я здесь и сейчас вернусь. Скоро всем стало ясно, что я жду «ее». Шутки сыпались на меня со всех сторон. Мне наперебой предлагали всякие варианты на сегодняшний вечер: кто приглашал погулять по Киеву, кто звал на очередное мероприятие Декады, кто ратовал за сабантуйчик на киевской земле. Словом, Раечкина затравка была подхвачена…

Между тем время неуклонно приближалось к четырем часам, а Таня не приходила. Праздник начался, а ее все не было. Приблизительно полчаса продолжалась церемония открытия, потом прошло еще полчаса. Зал наполнялся новыми посетителями — и я просмотрел все глаза. Но увы… Мое возбуждение медленно, но верно катилось по наклонной. Я скис окончательно и не знал, что делать. Я был настолько уверен в нашей сегодняшней встрече, что, прощаясь, даже не спросил у Тани ее телефона.