Александр Апасов - Разгуляй

Однако на этом маскараде чаши весов моей раздвоенности резко пошатнулись. Теперь мое чувство было разогрето ревностью, и день ото дня оно распалялось все сильнее и сильнее, хотя отношения с Люсей складывались на редкость благополучно. Петька-Арамис очень скоро понял, в чем дело, и отказался от своих притязаний. (Правда, уже потом, гораздо позже, ему все-таки пришлось сыграть роковую роль в наших отношениях с Люсей.) Но и помимо Петьки чуть ли не на каждом шагу мерещились мне коварные соперники, от которых я стремился спасти нашу — редкий случай! — взаимную любовь. Вот оттого и была она исполнена самого высокого накала и постоянно балансировала между платонизмом рыцарской куртуазности и надрывностью жестокого романса. Это всеиспепеляющее чувство вдруг ослепительно вспыхнуло в трепетных отсветах моей нежной, возвышенной и затаенной любви к Миле Мирандо.

Если бы знала мама, какие муки испытывал я теперь во время ее «безотносительных» разговоров с кем-нибудь из знакомых о случайно встретившейся ей где-то голубоглазой белокурой девочке. Я вскипал от обиды за направленные против Милы мамины белокурые восторги. Но тут же перед моими глазами в радужном ореоле возникал неповторимый золотокудрый образ примы нашей театральной студии…

В таком же тревожном состоянии душевной раздвоенности находился я много лет спустя вдали от дома и от маминых предубежденных, часто потом менявшихся пристрастий, вдали от терпкого ощущения впервые в жизни осознанной влюбленности. Я невольно вспомнил наивные опасения мамы и ту борьбу первых в моей жизни увлечений, таких острых и таких непримиримых именно от пробудившегося невзначай чувства. Впрочем, это ощущение, словно затянувшееся детство, неотступно следует за мной вот уже много-много лет.

Я испытывал его и сейчас, когда тревожные синие сумерки, незаметно подобравшись, придали какую-то особую взволнованность нашему разговору. А может, и сумерки здесь были ни при чем, а просто весь сегодняшний день, преисполненный случайностей и неожиданностей, переполненный впечатлениями и поэтому чуть утомивший нас, настроил на эту тональность. Не знаю отчего, но очень уж тревожно стало на душе. А тут еще эти блоковские истории.

А началось все с алого-алого, фантастически разлившегося по небу заката. Невольно вспомнилось:

И пошел Блок… И я по инерции стал читать и комментировать его стихи, и конечно же увлекся, и конечно же вместе с Блоком пришли таинственные и милые спутники его жизни — Андрей Белый, Волохова, Веригина, Дельмас. Я рассказывал о том, во что «под знаком вечности» переплавилась жизнь поэта. Зоя внимательно слушала, ничего не переспрашивая и не уточняя, хотя мой рассказ во многом был для нее откровением — она почти ничего не знала о Блоке. Но она словно нутром понимала то, о чем шла речь. Я чувствовал это и по ее обостренному вниманию, и по тем незаметным внешне, но угадываемым в душе движениям, которые вместе с моими перепадами мысли преодолевали логические скачки повествования — с отходом от главного в сторону пояснения каких-нибудь частностей.

Резкий телефонный звонок прервал мою речь.

— Алло, — со злобой крикнул я в трубку. — Салютик! — уже совсем другим тоном заговорил я, услышав знакомый голос, и испуганно взглянул на Зою.

— Я сейчас приду, — сказала она и дипломатично вышла из комнаты.

— Куда пропал? Ой, не спрашивай! — затараторил я. — Горю......

— Я пропал, но только в другом смысле......

— Да я и сам не знаю. Столько всего, что жуть......

— И всего-то два дня — вчера и сегодня......

— Милочка, я тебе потом все расскажу. Сейчас не могу......

— Нет, правда. Я даже Киев еще не видел как следует. Зато уж сегодня таких диковин насмотрелся!..

— Что предупреждать? Остерегайся не остерегайся, а кому что на роду написано, то и будет......

— И мне. Совершенно необходимо. А когда?......

— Нет, завтра не могу. Завтра на выставке День детской книги. Я должен там быть......

— Отношение чисто производственное......

— Милочка, не говори глупостей......

— Хорошо, завтра я позвоню тебе......

— Ну, салютик! Целую в нос.

Не успел я положить трубку, как в комнату вошла Зоя. Вид у нее был встревоженный.

— Мне сказали, что нужно уходить.

— Кто сказал? Почему?

— Дежурная сказала, что скоро одиннадцать и пора уходить.

— А-а, чепуха какая-то. Сейчас все отрегулирую. Ох уж эти блюстители нравственности! — сказал я и вышел из комнаты.

Горничная оказалась женщиной суровой и несговорчивой. Все мои доводы разрушались ее бесстрастной, но категорической формулой: после одиннадцати гостям находиться в гостинице не положено. Обменявшись с ней не очень любезными репликами, я ни с чем вернулся в свой номер и попытался возобновить прерванный разговор. Однако то настроение, которое словно нерв нашей беседы пульсировало в каждом слове, в любой недоговоренности, вдруг исчезло куда-то. Разговор утомлял, и мы решили выйти на улицу.

Крещатик затихал и казался теперь слишком просторным и громоздким. Мы направились к Владимирскому спуску и вошли в сказочный мир теней… Редкие фонари уютно попрятались в дремучие кроны вековых деревьев, которые, будто богатырская застава, сошлись, тесно сгрудившись и обнявшись, на этом овеянном легендами древнем холме. Мягкий голубой свет фонарей едва-едва, словно нехотя, дремотно просачивается сквозь листву на извилистые тропинки парка, скорее напоминающего дремучий бор, покрывший крутые берега. А по ним, по этим прибрежным кручам, играючи кудрявыми кронами, посвистывая в густых зарослях кустарника, привольно гуляют буйные днепровские ветры. Набежит ветерок — и затрепещет листва в серебристых отсветах, и побегут по тропинкам причудливые теневые узоры. А ветер расходится, набирает силу, взмывает ввысь — и распахивают тогда свои объятия могучие исполины, открывая взору мириады ярко сияющих на бархате южного неба звезд, горстями рассыпанных вокруг струящего теплый свет полного лунного диска… Ни единого залетного облачка, ни затуманенных далей: ясная-ясная, ласкающая и чарующая своей девственной первозданностью неоглядная днепровская ночь.

Блуждая в этом сказочном мире, мы подошли к беседке, что приютилась над самым обрывом. Внизу широко и привольно, под стать просторам далекого и недосягаемого неба, распластался полноводный Днепр — такой же величавый и такой же чарующий, как и бегущие по его зыби отражения ярко горящих звезд. Ближнего берега не видно — его крутизна кудрявится и вскипает буйной зеленью. А в центре холма на квадратной площадке, вырванной из ночи светом прожекторов, твердо и спокойно стоит, опершись на крест, великий, или, как его называли прежде, равноапостольный, князь Владимир. Изваяние это тоже под стать и великому городу, и привольной реке, и буйной зелени, и величавому небу — то же спокойствие и величие, та же буйность и твердость. Пристально смотрит вдаль князь Владимир, будто видит со своего холма из Заднепровья всю Землю Русскую — от Беломорья, что ошую, и до неведомых границ маньчжурских, что одесную… А у ног его, как и тысячу лет назад, широко распластался привольный и величавый Днепр.