Александр Апасов - Разгуляй

— А может, это было просто ослепление красотой?

— Не думаю. Ведь любовь к Натали — это не минутный порыв, а выстраданное чувство. Вспомните его письмо перед отъездом в Болдино: «заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь»… Ну а что касается ослепления красотой, то и здесь призываю в свидетели Пушкина: «а душу твою люблю больше твоего лица». Другое дело, что для Натали Пушкин был непосильной ношей. Помните у Цветаевой:

— Эта несуровость ко всем, возможно, и привела Пушкина к барьеру, — продолжала настаивать на своем Таня.

— Как знать? Тот, кого любят боги, умирает молодым. Пушкин не прошел по жизни, а промчался по ней. Извините меня за цитатничество, но вот опять Цветаева на ум пришла. Ведь к Пушкину с полным правом можно отнести цветаевские строки:

— О ком это?

— О Тучкове-четвертом. О, это великолепное стихотворение — «Генералы двенадцатого года»…

…И начались стихи. Начались, в общем-то, случайно. А коль начались, то теперь я твердо знал, что я «со щитом». Меня всколыхнуло и понесло. Однако тут не было и тени того шаманства, которое подхлестывает меня в людных компаниях и выводит на орбиту заправилы сборищ и вечеринок. Мне захотелось выговориться после до отупения одиноких блужданий по Крещатику…

Как откровение воспринимала Таня это знаменитое цветаевское стихотворение, а я, чувствуя ее внимание, воодушевлялся все больше… Строфу: «О, как, мне кажется, могли вы рукою, полною перстней, и кудри дев ласкать — и гривы своих коней» — я всегда читаю с особым подъемом, а тут и подавно — читал прямо на Таню. Ее голубые глаза вспыхнули лучисто и светло, — это словно подхлестнуло меня. И я читал, читал, читал… Потом вдруг осекся:

— Ой, простите! Я не надоел?

— Читайте…

И я читал, читал, читал. Читал своих любимых поэтов. Таня молча слушала, а я следил за ее глазами, — следил, что ей нравилось, а что проходило мимо.

— Леня, а вы пишете стихи? — вдруг тихо спросила она.

— Писал… Да и кто не прошел через это?

— Прочтите.

Я прочитал несколько своих стихов, а потом глухим голосом, четко выговаривая каждое слово, начал скандировать любимое — асеевское:

Я читал это стихотворение как заклинание, читал, глядя прямо в ее глаза. Таня сидела притихшая, будто бы чуть оглушенная стихотворным водопадом, но глаз не отводила. Это был напряженный и взволнованный взгляд, но сколько было в нем доверчивости и теплоты. И никакие другие глаза, кроме вот таких — добрых и чистых голубых глаз, не способны излучать столько тепла и света. Теперь я читал только им. А все остальное померкло и унеслось куда-то прочь от этой голубой мечты…

Последние слова я сказал полушепотом и замолчал. Молчала и Таня. Нас разделял один шаг.

— «Я не могу без тебя жить», — произнес я тем же голосом и сделал шаг.

Таня молчала. Я взял ее за плечи и поднял со стула. Напряженно взглянув на меня, она закрыла глаза. Мгновенье — и я крепко обнял ее. Таня не отстранилась, лишь чуть откинула назад голову, и я жадно поймал ее полураскрытые губы.

Этот первый киевский поцелуй был таким, что звенело в ушах и земля уходила из-под ног. Не знаю, как долго все это продолжалось, но, едва переведя дыхание, наши губы снова потянулись навстречу… Первый, вдохновенный, бессознательный порыв прошел, наступила сладкая разлившаяся по телу истома. Мы стояли, все еще не отпуская друг друга. Я чувствовал ее всю — и тугую грудь, мерно вздымающуюся от перехваченного дыхания, и упругий живот, и крутые бедра. Я слышал, как учащенно стучит ее сердце.

— Леня, зачем вы…

— Ты, ты, ты! — резко перебил я. — Танечка, милая! Только «ты»! «Я не могу без тебя жить»… Это ведь о тебе сказано.

— Это ваши… твои стихи?

— Нет, это Асеев. Но это о тебе сказано.

И я снова стал целовать ее… Мне ужасно мешали очки. Я выпустил Таню и снял их. И только тут почувствовал, как мне жарко. Пот градом катился по лицу. Я скинул пиджак и отпустил галстук.

— Леня, зачем вы… зачем ты привел меня сюда? — взволнованно сказала Таня и села на стул.

Я взглянул на нее. И опять… Ее глаза! Они светились усталой радостью, но вдруг какая-то тень пробегала по лицу — и глаза туманились. О чем думала она сейчас и что волновало ее, я не знал, но я чувствовал, что что-то тяжелое лежит у нее на сердце. Об этом я узнал потом, а сейчас смотрел на нее и не мог оторваться. И каждая тревожная искорка, мелькавшая в ее глазах, с удесятеренной силой отдавалась в моем сердце, и с каждой минутой Таня становилась мне дороже и ближе.

Когда она спросила, зачем я ее привел, я просто опешил. Я словно вернулся в мир реальных отношений, который уже не существовал для меня. Ее взволнованный голос и тревожные искорки в глазах были для меня такой же неожиданностью, как если бы сейчас в тишине уснувшей гостиницы вдруг зазвучал набат. «Уж не обидел ли я ее чем-нибудь? Ведь сама по себе ситуация — случайная встреча, номер в гостинице и этот пылкий порыв, — ситуация не ахти какая… Даже, прямо скажем, весьма сомнительная. Но ведь и бродил я по Крещатику ради подобного приключения…» И вот в воздухе повис ее неожиданный вопрос — и меня словно жаром обожгло. «При чем здесь приключение? Другое здесь все, другое…»

— Танечка, милая! Что ты говоришь? Танечка, скажи, я сделал что-нибудь не так? Да?

Я вдруг осекся, потому что поймал себя на том, что сейчас начну морализаторствовать, или оправдывать, или оправдываться. Нет, нет, только не это. Я замолчал, твердо решив ни в чем не противодействовать Тане. Если она скажет «прощай», я не в силах буду не только остановить ее, но даже взглянуть в глаза, — я только поцелую ей руку.

Посмотрел на часы: двадцать минут четвертого. Чуть занимался рассвет. В открытое окно веяло свежей предутренней прохладой. Таня зябко повела плечами и взглянула на меня. На минуту лицо ее опять просветлело, опять вспыхнули глаза — словно улыбка пробежала.

— Тебе не холодно? — спросил я.

— Немножко, — ответила она и улыбнулась.