Александр Апасов - Разгуляй

— Я видела лубочные картинки с изображением какого-то атамана Платова. Это тот самый?

— Именно он. Это был один из популярнейших народных героев — прямо-таки фольклорный, навроде Ильи Муромца нового времени. Сколько песен, легенд, сказаний сложено о нем. А потом его повязали со всеми «псами-атаманами» и скинули с пьедестала. Правда, теперь ему снова вернули права гражданства… А вот по отношению к Скобелеву наш мореход занял глубокоэшелонированную оборону, главными редутами которой были, во-первых, опять же монархизм и прислужничество, в соответствии с чем он и получил-де кличку «белого генерала» — то бишь белогвардейца; во-вторых, «колониальная политика» в среднеазиатских походах и, наконец, третье — памятник снят на законном основании по декрету. Обходным маневром с тыла и массированным натиском с фронта мы с грехом пополам одолели первый и третий редуты, ибо от белогвардейщины «белого генерала» отделяло без малого полстолетия, а снят был памятник самочинно рабочими завода «Гужон». Все это мы подтвердили документально. Но зато уж на втором — среднеазиатском редуте наш флотоводец окопался, как заправский басмач… Мы ему и так и эдак, а он знай свое твердит: хоть в принципе это была и прогрессивная акция, но Скобелев действовал в Средней Азии как колонизатор, царский прислужник и потенциальный белогвардеец — он гордился кличкой «белого генерала», потому что русского императора тоже называли «белым царем». А от «белого генерала» до «белой идеи» и «белого движения» один шаг…

— Ой, вы знаете, — вдруг, словно вспомнив что-то, встрепенулась девушка, — а у нас в институте запретили проводить булгаковский вечер. Тоже сказали, что Булгаков — апологет белого движения.

— Все ясно, это мы уже проходили. О Станиславском и Немировиче-Данченко тоже писали, что, поставив во МХАТе булгаковские «Дни Турбиных», они пригрели на своей широкой пролетарской груди белогвардейскую змею… Это было в тридцатые годы, как отрыжка рапповского вульгарного социологизма. Но неужели и сейчас еще вашим церберам икается этой, мягко говоря, недоброкачественной нищей?

— А что мы можем сделать?

— Я понимаю, что тут медицина бессильна… А кстати, как попасть на Подол? Вы знаете, на меня тут нахлынула этакая булгаковщина. Я вот все эти дни бродил по городу и фантазировал: вот здесь, наверное, бежал Николка, здесь дрался Алексей, а здесь его ранило. Но до Андреевского спуска так и не добрался. А очень хотелось бы побывать на родине Турбиных. Там, я слышал, еще ничего не успели поковырять. Даже дом булгаковский цел…

— Там неподалеку знаменитый собор, растреллиевский, — пояснила девушка, не поддержав булгаковской темы, хотя сама, может быть, и ненароком подняла ее. Видимо, она все еще находилась под впечатлением наших литературных разговоров, а может, это просто было ближе ей. Тем не менее я все же выяснил у нее местоположение «Дома Турбиных»… И тут вдруг сообразил, что наша случайная остановка на углу Крещатика и Октябрьской улицы вылилась в настоящее «великое стояние», да еще с лекцией на «злободневные темы».

«Ну и наговорил! — с ужасом подумал я. — А может, ей все это — до лампочки. Но тогда она могла расчудесненько повернуться и уйти. Нет, она, видимо, интересуется стариной всерьез. Не случайно ведь и коринский альбом листала, да и пермская скульптура заинтересовала ее. А я-то, дурак, разошелся, рта ей не дал открыть…»

Действительно, вовремя нашего затянувшегося «стояния» девушка, в общем-то, никак себя не проявляла — она лишь походя подавала отдельные реплики, да и то как-то замедленно-импульсивно: скажет слово, потом замолчит на мгновение, поднесет палец ко рту, а потом уж договорит фразу… К концу нашего разговора выяснилось, что я еще не был в Лавре.

— Если хотите, — девушка поднесла палец ко рту, — поедемте туда сейчас. Я как раз собралась на выставку Билокур.

— А кто это?

— Народная художница. Очень самобытная, — на миг задумалась, — вроде грузинского Пиросмани. Только совершенно другого плана. Хотите посмотреть?

— С удовольствием…

Слева от троллейбусной остановки привольно раскинулся старинный парк. Перейдя улицу, мы вошли в него.

— Зайдем сначала к Спасу-на-Берестове. Там похоронен ваш Юрий Долгорукий. А храм этот двенадцатого века, — сказала Зоя — так звали девушку в бежевом пальто, которую я случайно встретил в Октябрьском дворце на книжной выставке и с которой после «великого стояния» отправились мы в Лавру.

«Ваш» несколько резануло слух. Во-первых, до сих пор я не замечал в Зое каких-либо признаков национального отличия, а во-вторых, я представлял себе основателя Москвы не только «нашим», так же как и крестителя Руси не совсем «ихним». Да и вообще по отношению к XII веку невозможно говорить о разграничении русского и украинского. Но я ни о чем не стал переспрашивать Зою, потому что был совершенно поражен великолепием старого парка.

Островок зелени, раскинувшийся у подножия крепостного вала, казался воистину сказочным в своей первозданности. Словно из современного каменного города чудесным образом перенеслись мы в древнее лукоморье, а навстречу нам вышла богатырская застава кряжистых вековых исполинов, намертво вцепившихся своими замшелыми корневищами в эту политую кровью святую землю… Вот пропустили они нас в глубь своего берендеева царства, и приветливо зашуршала под ногами начавшая уже опадать листва… А где-то там, далеко-далеко, под самыми небесами, идет неумолчная беседа братски обнявшихся богатырей. Размеренным былинным слогом вспоминают они седые преданья родной земли. И невольно вскидываешь голову, чтобы послушать их, чтобы хоть догадаться, о чем они говорят. Да где там… Слишком ослаблен слух наш шумом суетной повседневности, слишком очерствело сердце к простым и мудрым словам. И оттого оглушает нас размеренная и спокойная беседа этих кряжистых старожилов земли Русской. Да мало того, что глохнешь от их исполинского шепота, — вскинул голову и зажмурь глаза скорее, чтобы не ослепнуть. Пять солнц победоносно сияют над кипучей пучиной зеленого моря. Опусти голову и медленно да с благоговением снова подними ее — не то ослепнешь от тугого, напряженного сияния пяти солнц — пяти куполов Спасовых.

Идешь по тропе — и расступается зелень, и сквозь ее кружевные узоры проглядывают очертания белокаменного храма. А вот и кружева пропали. Еще шаг — и во всем своем величии открывается взору могучая, на века сработанная громада Спаса-на-Берестове… Да, прочно встал он здесь — в седой дали времен, у самых истоков государства русского. Встал и стоит, отсчитывая время не годами, а столетиями.