Роман Левин - За неимением гербовой печати

Осторожно, чтобы не уколоться, мы пощипывали ежевику и клали в рот кисло-сладкие ягоды. Наши губы, пальцы и языки были совершенно черны.

— Я для мамы немного соберу, — сказала Иришка. — А то помните, как смородину в саду снимали, и пан Надворный следил, чтобы никто и ягодки в рот не положил.

— В Булькове партизаны пана убили, — таинственно, словно кто-то мог услышать, поведал я. — А к нам теперь будет наряд полиции на ночь приезжать, Надворного охранять будет. Только партизаны, если захотят, все равно шлепнут.

— Хорошо бы, — искренне вырвалось у Иришки.

— Ладно тебе, помалкивай лучше, — буркнул Венька.

— Дрейфишь, — подначил я.

Венька молчал, и, как всегда, трудно было определить, согласен он или просто не желает вступать в пререкания.

Из стенки окопа я выковырял прихваченную зеленым окислом патронную гильзу, повертел в руках, протянул Веньке.

— Как думаешь, чья, наша или немецкая?

— А я почем знаю, — равнодушно проговорил Венька.

— И знать не желаешь, — разозлился я. — Не знаешь даже, как быть, если расстреливать начнут.

— А ты знаешь? — буркнул он.

— Знаю, — упрямо сказал я. — Убегу.

Спустя много лет я подумал, почему с такой уверенностью сказал Веньке, что убегу. Чтобы раззадорить его или из упрямства, как это бывает, когда мальчишки спорят. Откуда взялась она, эта уверенность, и повлияла ли на то, что я действительно уцелел?!

Венька глядел на рыхлые белые облака, которые медленно проплывали над нами.

— А меня, наверное, убьют, — как-то отрешенно проговорил он.

Мне стало не по себе от спокойной категоричности, с какой Венька предрекал свою судьбу. Аж мурашки пошли по телу. Хотелось заорать на него, за покорную беспомощность, которой он не скрывал. Но был он невозмутимо спокоен, так спокоен, что вряд ли мои слова возымели бы на него какое-либо действие.

— Ты считаешь, что все уже кончено и наши никогда не вернутся? — в упор спросил я.

— Нет, почему же? Придут наши, только нас уже не будет, постреляют нас немцы.

— Конечно, если сидеть и ждать, непременно постреляют. Давай уйдем в лес, партизан встретим, — уже в который раз предложил я.

Венька отрицательно покачал головой, глянул на меня, лениво моргая густыми черными ресницами.

— Я не оставлю маму, что будет с ней, то и со мной.

Мне приходилось часто слышать эту фразу от разных людей. Я не знал, чего в ней больше — преданности или смиренной покорности.

Вернулась Иришка, которая бегала загонять коров. Мы не заметили, что возле нас стало совсем тихо, коровы потянулись из перелеска. Здесь почти не было травы. На песке меж сосен росли только какие-то желтые цветы с бархатистыми жирными листьями, но коровы к ним не прикасались.

Через несколько дней от семьи Курганских никого не осталось: Веньку, его маму и Иришку расстреляли вместе с другими в том самом перелеске и зарыли в тех же полуобвалившихся окопах, где мы незадолго до этого сидели и лакомились переспелой ягодой, предрекали каждый свое будущее.

…Почти каждый день, как землячество на чужбине, мы собирались у Смирницких. Нам были здесь рады, и мы были рады побыть среди своих, отвести душу, посоветоваться. Это были тревожные, грустные встречи осиротевших, обездоленных войной семей. В своей квартире остались только Смирницкие. Но несмотря на это кажущееся преимущество, они были всех несчастней, потому что и мы, и Чинилины не знали, что с нашими отцами, могли на что-то надеяться. Смирницким надеяться было не на что.

Майор Смирницкий погиб еще до того, как началась война. А точнее, за три часа до войны. Он работал в транспортном отделе и имел отношение к приему грузов, поступавших из-за границы. Поздно вечером он позвонил домой и предупредил, что задержится. Вместе с работниками таможни он отправился досматривать вагоны. Выстрел прозвучал сухо и коротко, невозможно даже было сразу определить, откуда стреляли, из-за пакгаузов, черневших в стороне, или из-под вагонов. Майор Смирницкий лежал на шпалах. Пока стали разбираться, что к чему, из-за Буга ударила артиллерия.

Поговаривали, что в эшелонах с углем, прибывших субботним вечером, находились немцы.

Агнии Петровне, у которой было больное сердце, решили сразу не сообщать о случившемся. Но в четыре часа утра, когда загремело, ничего иного не оставалось.

Мы жалели ее и старались отвлечь от тяжелых мыслей. Устраивали импровизированные концерты. Мама читала свое любимое «Казацкою бандой в станице Хоперской внезапно захвачен был местный ревком…» Мне нравилось это стихотворение, никогда, нигде я его больше не слышал, не знаю ни названия, ни автора.

Потом организовывали общий ужин. Каждый приносил, что у кого было. Агния Петровна ставила торжественно на стол красивый фарфоровый сервиз.

Смазывая сковородку салом, жарили картофельные оладьи. Они горчили, потому что в ход шла и кожура, пропущенная через мясорубку. Пили чай с патокой, которую раздобыла Чинилина, она вообще доставала больше всех. Крестьяне расплачивались в аптеке продуктами, и кое-что перепадало ей.

Когда взрослые хотели поговорить о чем-то своем, нас, детей, то есть меня и Людмилку Чинилину, выпроваживали в другую комнату. Но там мы тоже мешали моей сестре и Тане Смирницкой, дочери Агнии Петровны, которые были ровесницами и у которых оказывались свои собственные секреты. Они выставляли нас в коридор и о чем-то шептались.

Иногда серьезные разговоры велись в нашем присутствии. Так я узнал однажды, что Таня умудрялась послушать радио.

В соседней квартире поселился немецкий обер-лейтенант, и Таня убирала у него в комнате. Уходя из дому, немец настраивал приемник на какую-то станцию, которая передавала легкую музыку. Он считал, что эта молоденькая русская такой музыки никогда не слыхала. Вытирая пыль, Таня случайно задела регулятор настройки. Русская речь, голос знакомого диктора буквально ошеломил ее. Она вроде уже и не подозревала, что это может быть, и как-то вся сжалась в комок от волнения и неожиданности. Волна, на которой работала станция то медленно уходила, то снова возвращалась, и Таня напрягала слух, чтобы ничего не пропустить.

Когда она нам рассказывала услышанное по радио, щеки ее возбужденно горели, хотя сообщения были не из веселых.

— Ты точно, точно вспомни, как это было сказано, — требовала Чинилина, нервно сцепив пальцы рук.

— Как сказано? — напрягала память Таня. — А так и сказано: «В результате ожесточенных боев наши войска оставили город Оршу и отошли на левый берег Днепра».

— Ну и дальше что?

— Все.

— Как это все? — не могла согласиться Чинилина. — А голос какой был у диктора, когда про Оршу говорил?

Таня недоуменно молчала.

— Ну волновался он, что ли, или как? — торопила Чинилина.