Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Ничего не поделаешь, они завоеватели, — сказала мама, — только давайте вместе держаться, может ненадолго.

Увидев, что я собираюсь шмыгнуть за ворота, она прикрикнула:

— Мотаешься целыми днями, посиди хоть сегодня дома.

Мы очень тревожились за маму, которая все чаще мрачнела, становилась молчаливой и замкнутой. Она садилась поодаль, сложив руки на коленях, и глаза ее были пусты и равнодушны.

Как-то в первых числах июля к нам на Московскую явилась женщина со свертком в руках. Круглолицая, с несколько скошенными скулами, что делало ее лицо старше и строже, она прошла от ворот к дому и сразу привлекла к себе внимание, хотя совсем не стремилась к этому. Она старалась быть не слишком заметной, и в разговоре с Василисой Адамовной, встретившей ее, не назвала себя. О цели своего визита говорила путано и туманно, как бы стараясь выведать то, что ее интересовало, и не сообщить ничего, чем располагала сама. Она сказала, что ищет семью, которая, по имеющимся сведениям, поселилась здесь. Василисе Адамовне не поправилось «по имеющимся сведениям», и она с опаской смотрела на гостью.

— Кого вы ищете? — сделав невозмутимое лицо, спросила Василиса Адамовна, хотя сразу поняла, что речь шла о нашей семье.

— Как же, — не унималась женщина, — неужели не знаете, двое детей — мальчик и девочка.

Она по-прежнему не называла фамилию тех, кого разыскивала, и чувствовалось, что делает это сознательно.

— А как зовут ту женщину, которую вы ищете? — в свою очередь упорствовала Василиса Адамовна.

Было скверное время, люди вынуждены были пробиваться друг к другу на ощупь, преодолевая недоверие, опасаясь причинить тем, кого разыскивали, неприятность.

— Значит, они не у вас и вы ничем помочь мне не можете, — огорченно сказала женщина и собралась уходить.

— Почему же не могу, если вы назовете тех, кого ищете… — многозначительно сказала Василиса Адамовна.

Это было ни к чему не обязывающим намеком, который словно приглашал гостью быть смелее и настойчивей, Возможно, женщины еще какое-то время упражнялись бы во взаимных недомолвках и намеках, если бы не появилась мама, растроганная тем, как дипломатично Василиса Адамовна — добрый наш ангел, оберегает нас. Мама разглядывала незнакомку, стараясь понять, что все это значат.

Женщина действительно была не знакома, но, вне всякого сомнения, искала нас.

— Вы Леонова? — спросила женщина. — Я знаю, что вы Леонова, — она сказала это так решительно, словно подчеркнула, что не желает больше слышать возражений.

— Я вас не помню, — сказала мама.

— А я видела вас и сейчас все объясню, — женщина укоризненно глянула на Василису Адамовну, дескать зачем было голову морочить, когда все ясно.

Она отвела маму в сторону и сказала, что фамилия ее Чинилина и что муж ее работал с нашим отцом. Ей известно, в каком мы оказались бедственном положении, и она принесла кое-что из вещей, чтобы мы могли обменять их на продукты.

— Постойте, постойте, Чинилина, — пробормотала мама, — я вас тоже, кажется, видела, вы приводили девочку на елку, в клуб.

— Вот возьмите, — Чинилина протянула пакет.

— Как же так, вам ведь тоже трудно?

— Мне легче, — сказала Чинилина, — я работаю в аптеке — это кое-что дает.

Мама стояла, потрясенная вниманием и добротой. То, что в обычных условиях выглядело само собой разумеющимся, сейчас доводило до слез. Закрыв ладонями глаза, не в силах больше сдерживаться, мама беззвучно заплакала. И была это не только боль, но и благодарность, и радость.

Женщина обняла маму за плечи, и та ткнулась лицом в белую блузку. Так стояли они — два чужих человека, и не было ближе у них никого, потому что их связывало прошлое, соединяла недавняя жизнь, сейчас запрещенная и убиваемая, но единственно возможная, потому что отмена ее была равносильна смерти.

После прихода Чинилиной почти каждый день мы всей семьей бывали у нее. Собственно, даже не у нее, а у ее приятелей Смирницких. До войны Чинилина жила в одном из веселых белых особнячков под черепичной крышей, что располагались неподалеку от Погранкомендатуры. Сейчас эта территория была объявлена запретной зоной. Жителей выгнали, и Чинилина с дочкой поселилась у приятелей в переулке напротив магазина «Динамо».

Витрины в магазине были разбиты, магазин разграблен.

Для нас, мальчишек, «Динамо» был самым популярным магазином. Мы покупали здесь мячи и рыболовные снасти. Уже перед самой войной, собираясь с Венькой Курганским в поход, мы приобрели здесь великолепный компас. В поход сходить не успели, а компас остался в нашей квартире. Отец подарил мне свою старую планшетку, и я приладил к ней компас: на фоне черного циферблата вращалась светящаяся фосфором стрелка. Хоть куда забреди — не заблудишься, даже ночью можно ориентироваться. Правда, Венька говорил, что ночью незачем идти, ночью спать надо.

— А для чего тогда светящаяся стрелка?

Венька не знал, что ответить, и это больше всего раздражало меня. Не знаешь, не говори.

Венька никогда не ввязывался в спор. Он молчаливо принимал возражения, хотя было не ясно, согласился с тобой или остался при своем мнении. С ним невозможно было поссориться, вероятно потому мы так долго дружили, с самого нашего приезда до Венькиной гибели осенью сорок второго.

Венька жил с нами по соседству, через два дома, но постоянно пропадал у нас. Его отец — начальник УШосДора [4] УШосДор — Управление шоссейных дорог. все время ездил по командировкам, мама работала, и вместе с младшей сестрой Иришкой он был предоставлен самому себе.

После начала войны мы не видели Курганских, считали, что они эвакуировались, но весной сорок второго Венька с мамой и сестрой оказался вместе с нами в панском фольварке Петровичи.

Они так же, как и мы, пытались уехать, попали в окружение, вынуждены были вернуться. Потом кто-то донес на их отца, что он коммунист, и его расстреляли.

В Петровичах нас с Венькой заставили пасти коров. Иришка нам помогала. Вот так все лето втроем, ни на минуту не разлучаясь, гоняли мы по полям и перелескам стадо; сперва пасли свиней, потом овец, а уж только потом коров.

В эту пору по округе уже то там, то здесь шли расстрелы восточников. Помню наш последний разговор с Венькой.

Мы сидели в перелеске на краю полуобвалившегося окопа, подстелив старые замусоленные ватники. Коровы, задевая боками за шуршащие ветви, бродили вокруг, лениво тычась мокрыми губами в выгоревшую траву. На бруствере окопа подле нас каким-то чудом уцелел одинокий куст ежевики. То ли тот, кто копал окоп, пожалел его, то ли сознательно оставил для маскировки. Только рос этот куст, кое-где обнажив корни, и был сплошь усеян красновато-сизыми до черноты ягодами.