Роман Левин - За неимением гербовой печати

В отчаянии стали уничтожать какие-то документы.

Русоволосая женщина — жена капитана Фесько, вытащила из узла гимнастерку мужа, скомкала и сунула в темный угол за поваленные ящики. Мама полезла в чемодан, но, увидав, что он весь изрешечен осколками, отбросила в сторону.

— Ребята, мы должны немедленно уходить, — решительно сказала она.

Каганова, услыхав это, стала просить, чтобы мы ее не оставляли. То ли на нервной почве, то ли от сырости в подвале, у нее разыгрался радикулит. Она сидела, укутавшись ватным одеялом, не в силах подняться.

Мы остались. Постепенно друг за другом люди покидали подвал.

Кончился день. Наступила ночь, короткая июньская ночь, полная отдаленного грохота и вспыхивающей по соседству стрельбы. Временами кто-нибудь из нас поднимался по лестнице и выглядывал из подвала.

Наверху было тепло, как ни в чем не бывало мерцали звезды. Освещая двор и прилежащие дома, вспыхивали ракеты. Шипя и разбрызгивая искры, они описывали дугу и гасли в отдалении.

Утром у подвала возникла дворничиха Пашка. Сказала, что лучше бы нам поскорей убраться отсюда.

Разбитых машин у ворот не оказалось. Их оттащили в сквер напротив, чтобы не мешали движению. По мостовой нескончаемым потоком двигалась немецкая техника: бронетранспортеры, огромные грузовики, мотоциклы.

Клубы синевато-серого дыма от солярки висели над улицей, въедались в глаза.

Сперва мы намеревались зайти к себе домой, но около дома толпились немецкие офицеры, другие, раздевшись до трусиков, хохоча загорали на балконах.

Напротив, у городского театра, фашисты расположились прямо на траве газонов, закусывали, или, подмостив под голову ранцы, валялись, наигрывая на губных гармониках своя песенки.

Но более всего в ту минуту меня поразили барельефы Пушкина, Гоголя, Толстого на театральном фасаде. Их установили несколько месяцев назад, и сейчас они ужасали своим мирным несоответствием. Было как-то не по себе, что знакомые с детства, дорогие для нас, почти священные лица из своего столетнего далека угодили вместе с нами в эту страшную реальность, вынуждены смотреть, как и мы, на чужих, нахальных пришельцев.

С раннего детства я был заядлым театралом. Однажды, когда мы жили еще в Куйбышеве, сестра взяла меня на дневной спектакль. С тех пор театр стал моим самым серьезным увлечением. Я безоговорочно верил во все, что происходило на сцене, и, казалось, сам участвовал в происходящем. Возвратившись домой, тут же разыгрывал весь спектакль, переворачивая стулья, развешивал одеяла вместо декораций. Театр для меня был продолжением жизни, а жизнь как бы продолжением захватывающего театрального действия.

Сначала в городке, куда мы приехали, театра не было. Построили его в сороковом напротив нашего дома. Строили в основном красноармейцы. Я толкался среди них и возвращался домой в пыли и известке.

Судьба многих артистов небольшой труппы передвижного музыкально-драматического театра, который обосновался перед войной у нас, сложилась трагически. В первые дни фашисты расстреляли народного артиста Грибанова, того самого, что играл Попандопуло в «Свадьбе в Малиновке». Я трижды смотрел этот спектакль и смеялся до коликов, когда на сцене появлялся Попандопуло. Алексей Дмитриевич Грасов, руководитель нашего драмкружка во Дворце пионеров, пригласил как-то на занятия Грибанова, и я его не узнал. Бьюсь об заклад, что никто бы не узнал, потому что ничего в нем не было от Попандопуло. Серьезное профессорское лицо, большие роговые очки и трубка в зубах.

Так, говорят, с трубкой в зубах его и расстреляли на стадионе, где в первые дни расстреливали советских и партийных работников, которым не удалось уйти из города.

Жену Алексея Дмитриевича, ведущую артистку театра, немцы посадили в гетто. Он, крадучись, приходил к ней на свидания. Между ними была колючая проволока, падавшая черной тенью на их лица. Женщина плакала, а он, не зная чем утешить ее, протягивал сквозь ржавое железо дрожащую руку.

Приютила нас чужая женщина Василиса Адамовна. Собственно, она была не совсем чужая, мы немного знали ее. Она работала до войны в овощном магазине, что находился неподалеку от нашего дома.

Высокая, худая, с выпиравшими ключицами, она увидела нас, когда мы плелись по шоссе, обдаваемые пылью проносящихся машин.

— Горе-то какое — сокрушенно проговорила она, качая рыжеватой головой, — что ж это будет?

Потом она повела нас в свой старый кирпичный дом в глубине огромного двора на Московской. Стена дома потрескалась и волнисто вздулась, как человеческая фигура в кривом зеркале. Вообще-то я не могу ручаться, что двор был действительно таким огромным, как мне тогда показалось. Спустя много лет я убедился, что в детстве все нам кажется более грандиозным, чем на самом деле. Это неоднократно сбивало меня с толку, я не мог узнать улицу, на которой бывал: кварталы, некогда такие длинные, оказывались совсем короткими. Трех-четырехэтажные дома казались в детстве небоскребами.

В доме по-старомодному тихо и сумеречно. На кроватях, на комоде и столе — пахнущие нафталином и сыростью кружевные покрывала и салфетки. В одной из комнат в кресле с резными подлокотниками, обитом потертой гобеленовой тканью, сидела глубокая старуха: мать Василисы Адамовны. Можно было бы подумать, что она спит или умерла, если бы время от времени она не поглаживала высохшими пальцами тонкую, как пленка, кожу на кисти, сквозь которую проступали темные пятна и голубые вены.

Напротив на стене равнодушно и размеренно тикали часы, такие же древние, как эта женщина, как этот дом и вообще все, что здесь находилось. Казалось, у времени здесь своя собственная система отсчета, и старуха, сидящая в кресле, никогда не узнает, что происходит вне этих стен.

Я почему-то боялся старухи, хотя она никому не причиняла зла и, кажется, вообще нас не замечала. В доме мы почти не находились, только ночевали.

Каждый день мы с мамой отправлялись в город искать бабушку. Мы не знали, куда ее увезли в то утро с умирающим дедом. Больницы были переполнены, там царили хаос и неразбериха.

Бабушку нашли в сквере на Шпитальной. Здесь была самая старая больница в городе. Улица, мощенная булыжником, шла под уклон к реке, и по краям мостовой стекала вода.

Бабушка сидела на скамейке тихая и маленькая, как подросток. Она уже потеряла надежду увидеть нас, глаза в глубоких темных глазницах не выразили особого удивления. На ней был дедушкин пиджак, залатанный на том месте, куда угодил осколок.

— Почему же вы остались? — начала она с упрека.

— А как же мы могли без вас? — возразила мама.

— Пустое говоришь, — прервала бабушка, — о нас нечего было думать. Деда ведь не живого увезли, а я уж как-нибудь. О себе надо было думать, себя спасать.