Роман Левин - За неимением гербовой печати

В соседней комнате, где ефрейтор Смыга возится со штабным хозяйством, слышатся чьи-то возбужденные голоса.

— Тихо вы, капитан отдыхает, — доносятся до Гурьянова слова Смыги.

— Я говорил: тихо, так нет, разбудили человека, — ворчит Смыга, когда капитан появляется в дверях.

— Ладно. В чем дело? — разглядывая вошедших, спрашивает капитан.

— Тут ребята прибились, просятся к нам в батальон, — объясняет солдат со шрамом.

— Куда просятся? — делая вид, что не расслышал, строго переспрашивает Гурьянов.

— В часть к нам, воевать желают, особенно этот, поменьше.

— За чем же остановка?! — не без иронии говорит капитан.

Солдат не замечает этого и доказывает, что кое-кто не прочь взять пацанов.

Гурьянов молчит под бременем вновь навалившихся на него педагогических забот. Нет, наверное, никогда не оставят они его в покое. Работая в школе, Гурьянову приходилось заниматься воспитанием, но какое пособие может ему подсказать, как поступить, когда какие-то мальчишки просят, чтобы их взяли на войну.

— Значит, кое-кто считает, что ребят надо зачислить в батальон? — уточняет капитан.

— Да, считают, — неуверенно подтверждает солдат, начиная улавливать неудовольствие комбата.

— А что из этой затеи получится, вы задумывались? Дети на войне.

— Мы и так все время на войне, — вырывается у меня.

Гурьянов наклоняет голову и с любопытством смотрит.

— А ты, брат, ветеран.

Мне обидно, что со мной разговаривают в таком полушутливом тоне, когда все более чем серьезно. К тому же я опасаюсь, что Мариан опять скажет что-нибудь не то.

— Вы можете нас не брать, но не верить и смеяться незачем, — все более обижаясь, срывающимся голосом говорю я и отворачиваюсь к стене.

— Скажите, пожалуйста, — протяжно говорит капитан, — кто же вам не верит.

Это явно начинает занимать его и, подвинув табурет, он садится напротив.

Можно, конечно, рассказать ему то, что мы рассказали солдатам, и тогда, вероятно, он изменит к нам отношение, но его манера говорить не располагает к откровенности.

А может, ничего необычного не происходит и мы зря обижаемся? Какой командир с бухты-барахты зачислил бы к себе в часть неизвестно откуда приблудившихся мальчишек.

В комнате совсем сумеречно. За окнами вечереет. Ефрейтор Смыга выходит в коридор и возвращается с зажженной керосиновой лампой… Пламя, пока он идет, колеблется, и продолговатые мазки копоти чуть прихватывают стекло. На лица падают зыбкие тени, искажая черты, меняя их по-своему. У капитана до неправдоподобия заострены скулы и подчеркнуто бугрится кадык из-под белой каемки подворотничка.

— Ну так как же? Пришли о чем-то просить, а теперь молчите, не понимаю, — примирительно, как мне кажется, говорит Гурьянов.

Он и впрямь не понимает, почему должен приноравливаться к этим мальчишкам.

— Они нам рассказывали только что, — приходит на помощь солдат. — У этого, поменьше, отец пограничник, служил здесь до войны, маму и сестру немцы убили, а у этого мать гестаповцы забрали.

— Так вы не здешние, не с хутора, — говорит капитан, — а я все хотел спросить, где хозяева.

— Прятались мы тут, — путаясь, поясняет Мариан, — хотели в Каменку идти, так один солдат сказал, чтобы мы тут ожидали.

— У него в Каменке тетка.

— А ты что намерен делать? — спрашивает капитан.

— Я с вами хочу, — настаиваю на своем, — мне некуда больше, у меня никого нет.

Гурьянов тягостно морщится и проводит ладонью по небритой щеке.

— Может, отец жив?

— Не знаю, может быть…

Эта мысль ко мне давно уже не приходила.

Вначале мы совсем ничего не знали об отце. А потом, когда мама еще была жива, вернулся один человек. Из плена бежал. Рассказывал, что с отцом до Пинска отходил, что случилось с ним потом — не знает.

И вот капитан одной фразой вновь всколыхнул во мне все. Я зажмурил глаза и отчетливо, почти осязаемо увидел отца. Он был таким, как в тот последний вечер перед войной. Я уже засыпал, когда он подошел ко мне в белоснежной сорочке и синем галифе, поправил одеяло и тихо, на цыпочках удалился к себе в комнату. Больше я его не видел, вернее видел мельком, когда с первыми выстрелами он бросился к двери, на ходу застегивая ремень с кобурой.

Капитан, должно быть, понял мое состояние.

— Ты не теряйся, все наладится.

— Теперь, конечно, наладится, — соглашаюсь я.

Соглашаюсь, но не нахожу успокоения в этом, потому что беседа неопределенна.

Ефрейтор Смыга вытаскивает из металлического футляра громоздкую, как сундук, пишущую машинку, устанавливает на столе. Кажется, ветхие доски проломятся под ее тяжестью. Смыга закладывает в машинку бумагу. Большие, негнущиеся пальцы с силой ударяют по клавишам, каким-то чудом умещаются на них, исторгая тупой, лязгающий треск.

— Погоди, и так голова болит, — останавливает его Гурьянов.

Но Смыга не слушает капитана, как бы подчеркивая, что есть более серьезные дела, чем разговор с пацанами.

— Погоди, говорю, — уже сердито приказывает капитан.

Ефрейтор нехотя перестает печатать и холодно смотрит в нашу сторону.

С дымящимися котелками в руках является Валентина.

— Ужин вам принесла, товарищ капитан.

«И эта туда же», — улыбается Гурьянов.

— Спасибо, без тебя бы с голоду помер.

— Конечно, сами никогда не подумаете о себе, — упрекает девушка.

— Вот мальчиков отведи к Антону, пусть накормит.

— А потом что? — пытаюсь я выяснить у капитана.

— Посмотрим, — неопределенно бросает он.

Мы идем с Валентиной по двору. Вокруг темно, хоть глаз выколи. Старая луна умерла, месяц еще не родился. Лес обступает сплошной черной стеной. Где-то за лесом взлетают ракеты. Подсвеченная верхняя кромка деревьев кажется вырезанной из картона. Справа по дороге надрывно, преодолевая песок, ревут машины.

Около клуни стоит полевая кухня. Два больших фонаря, оплетенных предохранительной сеткой, освещают участок перед клуней, за пределами которого ночь кажется еще непроглядней.

— Дядя Антон, — обращается Валентина к пожилому сутулому человеку в белой курточке, одетой поверх гимнастерки, — капитан приказал накормить мальчиков.

— Это те, что в батальон просятся?

Он переступает через дышло, подхватывает у стены охапку свежескошенной травы и скрывается в темноте, откуда доносится конское похрапывание и сочное похрустывание.

— Чего стоите, пристраивайтесь тут, — говорит дядя Антон, возвращаясь, — лошадкам своим травы подбросил, сейчас и вас накормлю.

Он накладывает нам по полной миске пшенной каши с жареной бараниной, и когда наклоняется к нам, я вижу его добрые усталые глаза, красные не то от дыма, не то от бессонницы. Под глазами набрякшие мешки.

Мы садимся около огромных кованых колес кухни и уплетаем молча все, что нам дали. А дядя Антон глядит на нас и ласково приговаривает: