Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Вот оно что? — улыбается Семеныч. — Но они уже того, подмазали отсюда.

Я, привыкший к постоянным сложностям, продолжаю твердить:

— Мы пойдем с вами, мы все равно пойдем с вами.

— Давайте так договоримся, хлопцы, — серьезно и доверительно заключает Семеныч, — два часа вы сидите в погребе. Через два часа подойдут наши. Мы это быстро.

— Значит, вы разведчики, — вырывается у меня.

Семеныч ничего не отвечает, только подмигивает нам и деловито карабкается по разбитой лестнице наверх.

После ухода солдат мы с Марианом молчим, каждый думает о своем. Три года мы ожидали наших, и я никогда не думал, что все это произойдет так буднично и торопливо в темном, сыром погребе.

Прошло не более двух минут, как ушли разведчики, а перед нами вновь стоит Степанов, тяжело дыша, шмыгая облупленным носом, он протягивает нам ломоть хлеба и бурый, от налипшей на него пыли, кусок сахара.

— Нате, огольцы, поправляйтесь!

Когда выбираемся из погребка, солнце, ослепительно яркое, еще не поднявшееся в зенит, светит прямо в глаза, почти валит нас с ног. Недавно прошел дождь, пахнет сырой землей, мятой зеленью и древесиной.

Выгон сплошь изрыт корявыми бесформенными воронками минных разрывов. Лес вокруг ободран и изломан, словно кто-то, огромный и разъяренный, метался по нему. С клуни снесло угол крыши. Солома, поросшая зеленоватым мхом, растрепанными снопиками разбросана по земле. Между клуней и домом колодец, он виден издали круто вздернутой журавлиной шеей, но, проклятье, напиться мы не можем: воду нечем зачерпнуть. Деревянная бадейка плавает на дне колодца. То ли кто-то сознательно сбросил ее туда, то ли перебило проволоку, которой она была прикручена.

— Может, найдем что-нибудь в клуне, — говорит Мариан. Он уходит и долго роется в полумраке среди хозяйского хлама и мышиного помета.

Я брожу вокруг дома, заглядываю в щели заколоченных окон. Кое-где выбиты стекла, изнутри тянет затхлостью брошенного жилья. В комнатах пусто, только в одной, самой просторной — стол, за которым обедали, когда приезжали с матерью Мариана.

О Ядвиге я вспоминаю так же часто, как о маме, которую расстреляли осенью сорок второго. Мне удалось бежать, и там, на размытом дождем проселке, затравленно оглядываясь по сторонам, все понять своим уж не детским умом. А потом два года жизни у Ядвиги, два года участия в двойной игре, которую вела Ядвига, служа у немецкого чиновника и помогая партизанам. Два года непрерывного риска. Надежда, ожидание своих стали самым главным чувством, поглотившим личное горе многих людей.

Теперь же, избавленный от необходимости куда-то бежать, прятаться, я, может впервые за все это время, так отчетливо представил необъятность постигшей меня беды. Убита мама, сестра, бабушка, отец ушел с первыми выстрелами, и я его больше не видел. У меня никого нет — эта мысль возникла неожиданно и страшно. Из взрослого, самостоятельного человека вновь превратился в мальчишку.

Радость ожидания и надежды притупляли горе, а теперь ожившее горе притупило саму радость освобождения.

Вернулся Мариан. Он притащил из клуни закопченный чугунный котелок, и мы приладили его к колодезному шесту. Вода оказалась чистой, если не считать соломы и пепла, занесенных в колодец с развороченной кровли.

— Ты смотри, — блестя влажными зубами, расхохотался Мариан, — у тебя черная борода.

— И у тебя тоже.

Минутное веселье на ничейном хуторе было нашей первой беззаботной радостью после долгих часов опасности и страха.

— Что будем делать? — спросил я Мариана.

Мариан молчал. Он снял рубашку и вытер ею лицо.

— Может, пойдем в Каменку?

— Нет, что ты, нельзя. Солдат сказал, чтобы мы подождали два часа.

— Два часа уже прошло, — упрямо сказал Мариан.

— У разведчиков всякое может случиться, а потом — вдруг в Каменке немцы.

Словно в подтверждение моих слов где-то совсем близко короткими очередями ударил пулемет. Но тут же осекся.

Мы переглянулись.

— Да, лучше подождать, — согласился Мариан.

Растянулись около клуни на траве, блаженно отогреваясь после сырого погреба. Не помню, как я уснул. Помню только сперва жужжал шмель около самого уха, потом улетел и стало совсем тихо, так тихо, как никогда не было на земле.

Мы втроем на огромном песчаном пляже: я, отец и мама. Глаза слепят бесчисленные кварцевые блестки. Перед нами море, синее, с прозеленью до неправдоподобия. Я хочу спросить, почему море называется Черным, хотя оно совершенно синее. Но отец уходит в воду, и я не успеваю его ни о чем спросить. Я бегу за ним, а он бросается в море и плывет быстро-быстро, выкидывая вперед руки. Он что-то кричит издали, но я не могу разобрать слов, их относит ветер. Отец все дальше и дальше, и вот его совсем не видно в волнах. Я бегу к маме, но и ее уже нет на прежнем месте. Вокруг только песок и солнце.

Нет, это не солнце, а острый луч фонарика скользит под нары, где я лежу. Мимо по полу топают сапоги, голенища раструбом. Полицай заглядывает под нары, потом сапоги удаляются. В бараке заколачивают окна. Крест-накрест ложатся доски. Я пытаюсь отогнуть хоть одну доску, чтобы выбраться из западни, но не хватает сил, доска трещит, прогибается и не поддается. И вдруг оказывается, что это не доски, а сложенные на груди: руки убитого Готлиба. Готлиб скалит желтые лошадиные зубы и, подняв огромный указательный палец, тычет мне в живот. «Кляйн партизан, — с иезуитской усмешкой, картавя, говорит он, — пиф-паф, капут».

«Мама, мама», — кричу я. И тут появляется она в белом, развевающемся платке. Она ведет меня по ржаному полю, ступая беззвучно и легко, словно на крыльях. «Где же ты была? Я тебя так искал». Мама не отвечает. Я не могу понять, почему она молчит. Неужели ее не беспокоит, что наш папа уплыл так далеко в море. Так ведь это Ядвига, догадываюсь я, она ничего не знает ни о море, ни об отце. Она куда-то ведет меня по ржаному полю. Вокруг оглушительно лопаются мины, но мы идем, как заговоренные. «Ты настоящая артистка, Ядвига», — говорю я и слышу, как со сверлящим душу воем что-то приближается к нам, ближе, ближе. Неужели это конец, неужели все. Это шмель, с облегчением сознаю я, стараясь рукой отогнать его, и открываю глаза.

Но шмеля тоже нет, шмель — это еще сон.

За домом, захлебываясь, с перебоями, гудит мотор. Там дорога.

Мариана нет. Должно быть, побежал смотреть и не разбудил меня.

Среди низкорослого ельника выделяется сыпучими песчаными колеями дорога. Она уходит в гору. И здесь у самого хутора, где кончается склон, буксует грузовик.

— Ветки давайте под колеса, — неловко высунувшись из кабины, кричит шофер сидящим в кузове солдатам.

Солдаты волокут сосновые ветки, укладывают их под задние колеса и наваливаются дружно на борт. Машина в последний раз натужно взвывает и медленно ползет из песчаной колеи. А следом за ней скатываются с пригорка новые машины и пароконные телеги, груженные армейским скарбом. Взмыленные лошади, увязая по колено в песке, тащат противотанковые пушки, следом плетутся солдаты, коричневые от загара.