Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Как вы тут устроились, милые? Рада, рада вас видеть всех. Кто бы мог подумать, что так получится. Ужасно, ужасно…

Мама была в подавленном состоянии и не слишком реагировала на приход Кагановой, во всяком случае к шумным восклицаниям гостьи осталась равнодушна.

— Что с тобой? — заметила Полина Львовна. — Как в воду опущена.

— А чему радоваться?

— Ну все-таки дети при тебе, все вы, слава богу, живы, здоровы…

— Где ты устроилась? — в упор, словно почувствовав, что Каганова пришла не просто так, а с какой-то целью, спросила мама.

— Как бы тебе сказать, — смешалась Полина Львовна, — я при костеле живу.

— При каком костеле? — не поняла мама.

— Это не здесь, на районе, — туманно стала объяснять Каганова, — Ксендз в услужение взял. Что делать, надо как-то прожить. Ксендз молодой, хороший, обещал нас не выдать. Ты ведь знаешь: евреев в гетто сгонять будут. Я Ленечку и Бэлку крестила. Пан Езеф обещал документы какие нужно сделать. Добрый он.

Полина Львовна поправила волосы и таинственно добавила:

— Об этом никто не знает, только тебе сказала, понимаешь.

— Где ты ксендза своего раскопала?

— Познакомились, — неопределенно сказала Каганова. — Что делать, сейчас так надо. — Неловко глянув в сторону и резко переменив разговор, как бы между прочим, спросила: — Ты бы не могла мне дать чемодан, который у тебя в машине тогда осколком пробило?

— ??

— Я тебе потом как-нибудь объясню. Пожалуйста, он мне очень нужен.

Просьба Полины Львовны могла озадачить кого угодно, но после такого вступления мама не стала расспрашивать, для чего ей понадобился пробитый осколками чемодан. Она сказала, что, конечно, чемодана ей не жалко, но он остался в подвале.

— В углу, за ящиками, я его так и бросила с вещами.

— Вот жалость-то, — вырвалось у Кагановой, — его, наверное, кто-нибудь подобрал.

— Кому он нужен, продырявленный, сходи посмотри, может, там и лежит.

— Да, конечно, схожу, непременно, завтра же, — согласилась Полина Львовна. — Между прочим, знаешь, Клава Фесько, когда вы ушли в то утро, помешалась, выпрыгнула с балкона. Осталась жива, только ноги поломала. Кошмар.

— Всех нас или убьют, или помешаемся, — мрачно сказала мама.

— Зачем так, может, бог даст, обойдется, — неопределенно сказала Полина Львовна.

— А ты, наверное, тоже крестилась, все бога вспоминаешь, — заметила мама.

— Что делать, без надежды совсем тоже нельзя.

— Какая там надежда? Уповать на бога, — возразила мама, — пустое это, да и не приучены. А то, к чему приучены, где оно все? Вот, я понимаю, надо как-то сопротивляться, но никто не подскажет, никто не позовет. Кто-то ведь должен начать.

— Что мы можем, — вздохнула Полина Львовна, — нам бы детей уберечь.

— Конечно, это так… Только нет больше терпения, не выдержу — брошусь однажды, первого попавшегося фашиста задушу, а там — будь что будет.

— У тебя нервы ни к черту, так можно натворить, кто знает чего, — выждав, пока мама успокоится, растерянно сказала Каганова.

— Да, тетя Поля, нервы у нее совсем разладились, — сказала сестра.

Глаза у мамы неожиданно потеплели.

— Видишь, как получается, дети выдержке нас учат, чудно.

— Ничего чудного, — возразила сестра, — все мы друг другу пригодимся, если понимать будем друг друга. Тетя Поля, Бэлка-то ваша как?

— Не спрашивай, — смутилась Полина Львовна и, ничего не объяснив, тихо ушла.

— Она с ксендзом каким-то познакомилась, — объяснила мама, когда Каганова ушла, — может, это действительно спасет их.

— А чего ей нужно было у нас?

— Просила чемодан, который осколком пробило, отдать ей.

— Это зачем же? — удивилась сестра.

— Вот и я думаю — зачем? Возможно, в качестве вещественного доказательства или что-нибудь в этом роде.

Как выяснилось позже, мама была недалека от истины. Когда меняли паспорта, Каганова пробила свой и Бэлкин паспорта в том месте, где значилась национальность, и, предъявила пробитый осколком чемодан, в котором якобы лежали паспорта. К счастью, чемодан оказался на месте. Пан Езеф, как ксендз, подтвердил крещение детей.

Рыжий Иоганн из обоза по настоянию фельдфебеля был определен на постой в дом Василисы Адамовны. Угрюмо сопя, словно извиняясь за вторжение, он перенес из фургона свои вещи: ранец с притороченной к нему шинелью и каской, а также потертый чемодан.

Ему освободили большую комнату, перетащив старуху вместе с креслом в спальню.

— Она мне не мешайт, можете ее оставляйт здесь, — сказал Иоганн.

Он кое-как говорил по-русски и, как выяснилось, был совсем не немец, а австриец. Крестьянин из-под Линца, он уже участвовал в первой мировой войне и в шестнадцатом году побывал в русском плену. Вспоминал об этом беззлобно, с улыбкой.

Вообще же Иоганн был малоразговорчив. Он просыпался на рассвете и уходил к своим лошадям. До полудня возился около них, металлическим скребком и щеткой драил округлые, чуть раздвоенные крупы, носил воду, резал сечку. Он делал это молча, неторопливо, как крестьянин, которому не с кем и не о чем говорить. Работа у него была крестьянская, и сам он грубым, обветренным лицом, белыми, выцветшими на солнце бровями был похож на крестьянина, а не на солдата.

Я наблюдал за Иоганном и все не мог увязать будничность дела, которое он выполнял так ладно, с тем, что он враг. Он совсем не был похож на немцев, которых я видел до этого, на тех, что выгнали нас из дому, что конвоировали наших пленных и хоронили своих мертвых. Да и мундира он почти не носил, все ходил в мятой холщовой куртке и таких же брюках.

Австриец видел, что я за ним наблюдаю, но внешне никак не реагировал на это. В час пополудни он отправлялся в соседний двор, где стояла кухня. Когда он возвращался неся котелки, источавшие невыносимо аппетитный аромат горохового супа, меня уже не было. Я уходил, чтобы он не видел моих голодных, просящих глаз.

Но однажды, смекнув, что я ухожу именно тогда, когда он приносит пищу, Иоганн, прежде чем отправиться за обедом, подозвал меня к себе и приказал сесть на тюк прессованного сена.

В ведре, из которого поил лошадей и где плавали мелкие соломинки и полова, он сполоснул руки, лицо, шею. Когда наклонился, чтобы зачерпнуть воду, алюминиевая пластинка на тонкой цепочке с изображенной на ней мадонной запуталась в намокших рыжих волосах на груди.

Я смотрел и не мог понять, зачем он меня позвал.

— Вартен, сидеть здесь, понимай? — сказал Иоганн, беря котелки, вытряхивая оставшиеся капли воды. — Ты здесь сидеть, бис их цурюк, обратно приходил, ферштейн.

— За лошадьми, что ли, присмотреть, или как? — недружелюбно полюбопытствовал я.

— Найн, лошадь не надо, лошадь сам, — запротестовал Иоганн, — ты только сидеть здесь и не уходить, бис их цурюк комен, я быстро, один момент.