Роман Левин - За неимением гербовой печати

— Сын впереди, а ты его на телеге догоняешь, — не без иронии сказала мама.

Иоганн нахмурился и стал складывать фотографии.

Обоз ушел так же внезапно, как появился, снялся с места, как цыганский табор. Полдня все суетились во дворе, что-то таскали, складывали. А утром следующего дня серые повозки, крытые брезентом, затянутые ремешочками и тесемками, на смазанных колесах выкатили на шоссе.

Двор с остатками навоза, соломы, поломанным забором показался еще более огромным и неуютным, чем прежде.

— Слава богу, — сказала Василиса Адамовна, глядя вслед последней повозке.

— Скатертью дорога, — окидывая взглядом двор, напутствовала обозников сестра.

Последнее время мы редко видим сестру дома. Она больше пропадает у Смирницких, что-то непонятное затевая с Таней.

Однажды они меня попросили погулять около дома, ну вроде бы покараулить. Тогда к нам пришли под вечер кроме моей сестры и Тани еще Борис Покус с младшим братом Ильей и какая-то незнакомая девушка.

С Покусами мы были знакомы до войны, их отец служил вместе с нашим. Илья был соучеником сестры, а Борис занимался в институте. У них была еще сестра Фаина — полная черноглазая девица.

С ними случилось то же, что с нами в первые минуты войны. Прямо около дома разбомбило машину. Маму убило сразу, а Илью, Бориса и Фаину ранило. Бориса — легко, и он быстро поправился, а Илья и Фаина больше месяца лежали в больнице.

У Ильи и сейчас, когда мы прохаживались возле наших ворот, ныла рука. Рана в плече заживала плохо: то ли там сидел осколок, то ли внесли инфекцию. Плечо было перебинтовано и казалось под пиджаком выше другого.

— Они у меня совсем хотели руку отхватить, — морщась, сказал Илья, — я не дал.

— Кто они? — не понял я.

— В больнице, где мы лежали. Народу битком, возиться некогда, давай, значит, отрежем.

— Я знаю, что в больницах творилось. Мы бабушку искали.

— Если бы по правилам, мне бы еще лечиться надо. И потом, кто его знает, может, зря не дал ампутировать.

— ??

— Врачи сказали гангрена может быть.

— Что ты, Илья, — попытался я успокоить парня, толком не зная, что такое гангрена. — Ничего не будет. Если не было сразу, то теперь наверняка не будет.

— Вот и я так думаю, — неожиданно быстро согласился Илья. — Если что, уже бы проявилась. Только понимаешь, неудобно, мешает она мне, перевязки надо делать. И Борису обуза. Эх, если бы не рука, — в сердцах заключил Илья.

— Что, если бы не рука? — полюбопытствовал я.

— Не сидели бы мы тут с Борисом. Ладно, не будем об этом, — спохватился Илья, — давай лучше смотреть как следует.

— Я и так смотрю как следует.

Я был всецело поглощен поручением. Чувство гордости и ответственности переполняло меня. Шутка ли, мне доверили с Ильей покараулить, пока сестра, Таня, Борис и та незнакомая девушка о чем-то договариваются; «Это уже не игра, это по-настоящему», — думал я, поеживаясь от волнения и ветра. В тот вечер было ветрено и сыро. На крышах домов дребезжало железо, одиноко хлопала где-то отворенная калитка.

Мы с Ильей прохаживались вдоль забора, и меня все время подмывало спросить, о чем говорят в доме. Но я понимал, что Илья все равно не скажет, а за любопытство отругает. Прикусив язык на полуслове, я помалкивал.

Никто подозрительный на улице не появлялся. Да и вообще улица была пустынна. С наступлением вечера люди спешили укрыться в домах.

Из дому вышел Борис, подозвал нас.

— Ну как, здесь все в порядке? Это что хлопает так? — спросил, прислушиваясь.

— Калитка где-то открыта, — ответил Илья.

— Ветер видал какой, — сказал Борис и, поправляя растрепавшиеся волосы, вернулся в дом.

Поодаль за железнодорожным мостом протяжно прокричал паровоз. Казалось, на земле ничего не произошло, настолько это было буднично.

— Слушай, Илья, вот мы будем вспоминать, наверное, обо всем и даже не поверим, что это были мы, правда?

— А ты мечтательный парень, — сказал Илья. — Все рассуждаешь, рассуждаешь.

— Точно, — подтвердил я, — мне так, знаешь, интересней. Смотришь со стороны, как оно происходит с тобой или с другими, и, вроде, не так страшно.

— Ты просто многого не понимаешь, поэтому не так страшно.

— Я все понимаю, — смешно взорвался я, — и потом, я не говорю, что совсем не страшно.

— Не обижайся, — сказал Илья, — ты просто не можешь все понимать, хотя бы по возрасту. И потом, кто думал, что так получится. Тут и взрослые не во всем разобраться могут.

— Конечно, если так, как ты говоришь, — согласился я, — но все равно не думай, что я воображаю или треплюсь.

— А я не думаю, — сказал Илья, стягивая с себя зеленый ворсистый шарф, одетый прямо под пиджак. На-ка лучше, а то холодно.

— Не холодно, — возразил я.

— Не холодно, а сам вон как дрожишь.

— Это от волнения, — признался я.

— Ладно, надевай, — не унимался Илья. — Шарф от мамы остался.

Я понимал, что надо Сказать что-то сочувственное и проникновенное, но вместо этого вспомнил про нашего дедушку, который тоже погиб в первый день. И уже совсем некстати, как будто от этого Илье должно было стать легче, добавил:

— Знаешь, а фашистов тоже намолотили двадцать второго будь-будь. Я ходил смотреть, как их хоронят, даже пробовал вести счет.

— Это зачем же? — удивился Илья.

— Ну чтобы знать, для истории вроде. А то потом кто скажет.

Шарф, который дал Илья, я обмотал вокруг шеи, он был еще теплый его теплом, и я сразу согрелся.

Темнело. Прогуливаться по пустынной улице становилось небезопасно.

— Сейчас они уже выйдут, — сказал Илья, бросая взгляд в сторону дома.

— Слушай, Илья, вы меня еще позовете для чего-нибудь?

— Ты о чем?

— Перестань. Они ведь там договариваются. Может, и я пригожусь.

— Ни о чем они не договариваются, — невозмутимо отрезал Илья.

— А мы тогда для чего здесь, — заупрямился я.

— Мы просто гуляем, — хитро подмигнул Илья.

— Вредный ты человек, Илья.

— А ты болтливый. Если бы знал, ни за что не взял бы тебя.

Меня обидели его слова. Я считал, что имею право хоть что-нибудь узнать. Все оставшееся время я не проронил ни единого слова.

Когда Илья и все остальные уходили, я даже не сказал «до свидания».

— Сердится, — объяснил Илья.

Борис протянул мне руку и коротко сказал:

— Спасибо.

Борис нравился мне куда больше Ильи. Не подчеркивал, что он взрослый, а я, дескать, пацан. Все по-деловому.

Шарф я отдал Илье, и он был таким же теплым, каким я получил от него, словно я сполна вернул ему его же тепло.

К маме я отправлялся в полдень, когда голод становился совсем невыносим. Маму вместе с другими людьми мобилизовали разбирать развалины в центре города. К весне сорок второго мы бедствовали по-настоящему. Мне казалось, что я непрерывно хочу есть. Но особенно тяжело было к полудню, когда то немногое, что удавалось проглотить с вечера, переваривалось, и желудок становился пустым. Вообще-то, когда я шел к маме, я думал, что обязательно скажу, как хочу есть, потому что кому мне было говорить, как не маме. Но явившись туда, где она работала, и увидав ее среди руин, запыленную, измученную, в повязанном до глаз платке, я молчал. Просто смотрел на нее и молчал, И она смотрела на меня и все понимала.