Роман Левин - За неимением гербовой печати

Убедившись, что я понял и не собираюсь уходить, он направился в соседний двор.

Я сидел и слушал, как монотонно и отчетливо лошади хрустят овсом, перемешанным с мелко посеченной соломой. Их коротко подрезанные хвосты, словно помазки для бритья, покачивались в воздухе, не достигая спины. Время от времени, как рябь по воде, по коже у них пробегала нервная дрожь.

Заслышав шаги хозяина, они перестали жевать, навострили уши и повернули в его сторону большие губатые морды. Розовые ноздри раздувались и вздрагивали.

При всей моей любви к животным, лошади — бельгийки из немецких обозов — были мне несимпатичны. В них я видел ту же тупую силу, которая, все подминая и сметая на своем пути, перла по нашей земле. Для меня эти битюги, не похожие на наших лошадок, были в одном ряду с армейскими «цундапами» и «БМВ», мотоциклами-гигантами, чьи широченные скаты подходили скорее мощным грузовикам, чем мотоциклам.

Лошади учуяли Иоганна издалека, перестали жевать и повернули головы в его сторону.

Иоганн возвратился быстро, как обещал, и был удовлетворен тем, что я его ожидаю.

— Гут, карашо, будем немножко кушайт. Ду вильст кушайт, нихт вар?

Иоганн заглянул мне в лицо, желая увидеть, какое впечатление произвели на меня его слова. Он был уверен, я рад без памяти от его намерения меня накормить, и это льстило ему.

При упоминании о еде, чуя, как ароматно дымят котелки, я проглотил слюну и отвернулся, не в состоянии бороться с собой. Мне очень хотелось есть, сдерживать и скрывать это желание, когда рядом еда, было сущей пыткой. Я мало верил, что смогу устоять. Но в то же время не представлял, как это сяду рядом с немцем и буду есть его еду только потому, что он позвал.

В предложении Иоганна я не улавливал никакого подвоха, да и не похоже это было на него. А может, просто я так был голоден, что не желал ничего замечать.

Иоганн между тем расставил на окованном ящике котелки, нарезал ломтиками бурый, как глина, хлеб, протянул ложку.

Ну что будет, если я поем с Иоганном, продолжал рассуждать я. Разве я поступлю плохо? Поем немного, и все. Я ведь его не просил, он сам предложил, значит, я этим никак себя не унижаю и не позорю. А что мама скажет, когда узнает? Может, ей не понравится, что я кушал с Иоганном. Я ей все расскажу, как было, она поймет, может, даже обрадуется, что я накормлен. Конечно, обрадуется, потому что какая же мама не рада, когда ее сын накормлен.

— Ну, скоро, скоро, — поторапливал Иоганн, — зюпе холодный. Давай кушайт.

От котелка валил неотразимый пар.

— Спасибо, — проговорил я ртом, полным слюны, и отвернулся.

— Нихт спасибо, — уже сердясь, проговорил Иоганн, — кушайт.

Конечно, он искренне, — мелькнула душеспасительная мысль. Взяв ложку, я низко наклонился над котелком. Суп был гороховый с мелконарезанным луком и морковью. Я старался есть медленно, но у меня плохо получалось. Потом Иоганн налил немного черного кофе.

Пока я ел, он несколько раз поглядывал на меня, как мне казалось, с одним намерением — убедиться, что я доволен и благодарен ему за угощение. Это было не совсем приятно. Но так или иначе австриец меня накормил и подкармливал потом почти все время, пока вместе с обозом не покинул город.

По вечерам Иоганн садился у дверей дома, подперев большими шершавыми кулаками щеки, смотрел на закат. В этом тоже было что-то крестьянское, мирное и будничное.

Василиса Адамовна благодарила бога за то, что послал ей такого смирного постояльца. Однажды она даже простирнула Иоганну рубашку. Как раз в это время нагрянул горбоносый фельдфебель.

— Гут, гут, матка, — не без намека затараторил он. Похлопал Иоганна по плечу, дескать, вишь, молодец какой, ему уже и рубашки стирают.

Иоганн лениво поднялся, соблюдая субординацию, смущаясь от непристойных намеков фельдфебеля.

Василиса Адамовна, не переваривавшая фельдфебеля с самого начала, бросила в таз рубаху, да так сердито, что мыльные брызги полетели немцу в лицо. Ушла в дом.

Рыжеватые волосы ее огненно поблескивали, щеки разрозовелись. Это придавало ее худому некрасивому лицу некоторую привлекательность.

Когда мама узнала, что Иоганн подкармливает меня, она сперва удивилась, а потом завела с ним разговор.

— Скажи, Иоганн, почему делаешь это?

— Почему я это делай? — повторил вопрос Иоганн, как бы стараясь лучше вникнуть в его смысл. Ему было не ясно, зачем его спрашивают об этом.

Мама и сама понимала грубоватую неуместность поставленного вопроса. Но не отказывалась от него, потому что речь шла о другом. Не просто об объяснении доброго поступка, а о попытке разобраться в поведении австрийца.

— Я видел, какой он есть голодный, твой сын, и я давайт ему немного зюп, — неожиданно просто ответил Иоганн.

Мама на мгновенье опешила, а потом собралась с мыслями:

— А почему он голодный и почему мы все голодные, этого Иоганн не знает? Мы ведь жили по-другому, пока вы не пришли к нам, чтобы убивать и грабить.

— Я нет, я нет, — замотал головой Иоганн, — я нихт убивайт.

— Может быть, ты лично не убивал, но ты с ними пришел.

Иоганн неопределенно подернул плечами. Иоганн не понял смысла этих слов и продолжал настаивать на том, что он не убивал.

— Не хочет взять грех на душу, — подсказала Василиса Адамовна.

— Еще бы, — презрительно сказала мама, — вон у него на поясе «гот мит унс» написано, бог с нами, значит. — Она указала на серую пряжку, где вокруг орла со свастикой были слова.

Это не укрылось от взгляда Иоганна.

— Гот это тут, тут, — приложил он ладонь к сердцу.

— Веришь в бога, а пошел за Гитлера воевать, — осмелев, сказала мама.

— Руих тихо, — оглянувшись, прошептал австриец, — их бин зольдат, мобилизацион, понимай.

— Мобилизовали тебя, — сказала мама.

— Так, так, мобилизацион, — обрадовался Иоганн, что его поняли. — Я хотел быть домой, на хозяйство. Там есть корова, пферде, ви гайст пферде, лёшадь. Абер мих немен, меня забирайт на солдат.

Иоганн сходил в комнату, и, порывшись в своем бауле, вернулся с пачкой фотографий, аккуратно перевязанной синей муаровой ленточкой. Развязал и стал показывать их по одной не без гордости и волнения.

Культ фотографии вообще был очень развит у немцев. Улыбающиеся, они становились перед объективом на проселочных дорогах России, в песках Африки, над фиордами Норвегии. Фотографируясь возле рвов, заполненных трупами, около виселиц и крематориев — они оставили послевоенным трибуналам неопровержимые свидетельства преступлений.

То, что показал нам Иоганн, было милыми семейными снимками. На фоне увитого плющом домика с крутой черепичной крышей — седая полная женщина — жена Иоганна. Сыновья, помогающие отцу по хозяйству. Показывая снимок, Иоганн назвал сыновей по именам и, ткнув пальцем в высокого, сказал, что он тоже в армии, где-то под Смоленском сейчас.