Виктор Стариков - Рябиновая ветка

Он поднял голову и встретился с тревожным взглядом Устиньи Григорьевны.

— С кона долой? Так? Правильно…

— Вот ты о чем! — с досадой бросила Устинья Григорьевна. — Вон какие у тебя мысли шалые, уж извини меня, Михаил Афанасьевич, может, грубо сказала.

Строгими потемневшими глазами смотрела она на Михаила Афанасьевича. Такими они бывали у нее, когда на партийных собраниях Устинья Григорьевна брала слово, чтобы поправить коммуниста, сделать ему внушение, распутать клубок сложного вопроса. Михаил Афанасьевич иногда в такие минуты удивленно всматривался в родное каждой морщинкой лицо, которое вдруг становилось старше, и не узнавал его.

— Теперь можно любое слово бросить, — с обидой сказал он.

— Ну, понес, — с досадой повела плечами Устинья Григорьевна. — Ты сейчас, как на пожаре, заметался. Видно, не сразу поймешь. Вот хозяевам покой надо дать, — добавила она, прислушиваясь, как завозился и засопел ребенок, собираясь расплакаться.

Андрей сидел с чуть виноватым видом, словно он был причиной этого трудного и неприятного положения.

— Да, пора… — согласился Михаил Афанасьевич.

На кухне, одеваясь, он вдруг сказал Руднову:

— Не думай, нет у меня к тебе обиды. Я ведь не из таких, что теплого места держатся. Да председательское дело и не назовешь теплым местом. Работал, как мог… И поужинать тебе не дали, — показал он на стол.

Андрей мрачно посмотрел на стол и ничего не ответил.

Выйдя за ворота, Михаил Афанасьевич и Устинья Григорьевна остановились. Снег летел вдоль улицы, шумела непогода.

— Спасибо! — с вызовом поблагодарил Михаил Афанасьевич. — Большое спасибо! — Думал, ты поймешь, найдется для меня доброе слово.

— Не нашла? — спросила спокойно женщина.

— Не слышал… Говорила, как со всеми говоришь.

— Со всеми? — иронически переспросила Устинья Григорьевна. — Ничего ты не понимаешь. Думаешь, легко мне? Может быть, мне тяжелее, чем тебе. Разве тебе не говорили — иди, Михаил, учиться! Сколько за это время людей учиться отправили, всех и не сосчитаешь. Только ты сиднем просидел.

— Упрекнула!.. Зря в колхозе сидел?

— Замену нашли бы. Не поэтому ты от курсов отмахивался. Жена тебя не пустила, а ты ссоры с ней страшился. Слабым тогда оказался. А теперь и отсталым.

— Спасибо на добром слове.

— А сам этого не видишь? В школу председателей тебя посылали, а ты Андрею место уступил. А поставь-ка вас теперь рядом? Не поставишь. А может, тебе и не поздно поехать?

— Где уж…

— Тогда и говорить не о чем.

Она замолчала и пошла по дороге, закрыв от ветра и снега лицо пуховым платком.

— Уеду я, — шагая рядом, подставив ветру разгоряченное лицо, даже не застегнув воротника полушубка, говорил Михаил Афанасьевич. — Уеду, все брошу… Не хочу тут бывшим председателем жить… В шоферы пойду, в агенты или в совхоз поступлю…

— Решай, не маленький, — еле слышно сквозь платок ответила женщина, когда Михаил Афанасьевич замолчал. — А мой совет, видать, тебе не нужен.

— Какой уж тут совет. Резанула ты меня словами, как косой по ногам. Отсталый…

— Послушай, — громче заговорила женщина, замедляя шаги и повернувшись лицом к Михаилу Афанасьевичу, — какой я случай подходящий для нашего разговора вспомнила. Может быть, разговор наш последний. Пригодится. Помнишь, был у нас секретарем райкома партии Верхоланцев. Голосистый, как петух. Никому за малый проступок спуска не давал. Боялись его все, уж такой строгий, такой в делах требовательный, просто беда. А на конференции заявили ему коммунисты отвод, и скис человек.

Она тихо рассмеялась.

— На другой день сразу другим стал, кинулся на спокойную и выгодную должность, вот как и ты собираешься, от всех дел в районе отошел, хозяйством обзавелся, толстеть начал. То у всех на виду был, а тут исчез человек — не видно и не слышно. На партийных активах, на сессиях нет Верхоланцева, говорят — болен. А через год этого самого Верхоланцева за темные делишки из партии исключили. Вот тогда и открылись у всех глаза, каким он коммунистом пустым был.

— Со мной сравниваешь?

— Подумай… К слову пришлось. А то пугаешь — уеду, в агенты поступлю…

— Устя! Да ведь я тебя ославил? — громко, отчаянно сказал Михаил Афанасьевич.

Женщина резко остановилась, откинула с лица платок. Блеснули ее глаза.

— Знаю! — твердо и спокойно сказала она. — Эта сплетка и меня не обошла. В чужие ворота стучишься? Не боюсь я этих разговоров. Моя совесть перед всеми чиста. А ты моей любви испугался? Не потому ли бежать хочешь?

— Что я тебе принес? Радостью хотел осыпать, а вот… — развел он руками. — Теперь и думай.

— Ох, Михаил, не надо бы сейчас этого разговора. И без него тошно.

Снежный вихрь пронесся по улице и скрыл фигуры мужчины и женщины. Когда снег рассеялся, они все еще стояли рядом.

— На руках бы тебя унес, — порывисто сказал Михаил Афанасьевич, до боли тронутый прямотой и откровенностью женщины. — А что я теперь за человек? Когда-то гордилась мной, вместе о колхозных делах болели. А теперь все рассыпалось в моей жизни…

— Что же рассыпалось, Михаил? Для меня-то ты человеком остался, где бы ни был, что бы ни делал. Эх, какой же ты глупый у меня, — шепнула женщина.

И она, торопливо кутая платком лицо, пошла дальше по дороге. Михаилу Афанасьевичу показалось, что слезы блеснули у нее в глазах. Но, может, и ошибся.

— Устя! — позвал Михаил Афанасьевич и шагнул за женщиной.

Устинья Григорьевна остановилась и сказала твердо, отделяя каждое слово:

— Домой иди, Михаил Афанасьевич. Не провожай меня, — не девушка, да и волков у нас не водится. Подумай обо всем, а дом мой открыт для тебя.

Михаил Афанасьевич остановился, повинуясь, и долго смотрел вслед, пока тень женщины не растаяла в белесом вихре зимней ночи.

С колхозного отчетно-выборного собрания Михаил Афанасьевич вышел почти последним, в конторе оставались только новый председатель Андрей Руднов и бухгалтер.

Высоко над селом среди облаков катился круглый диск луны. На земле то возникали черные тени домов, деревьев среди ослепительного сияния снегов, то пропадали, и снег тускнел.

Михаил Афанасьевич курил папиросу, всматриваясь в зыбкую игру теней, думая о своей жизни. Вся жизнь в родном селе проходила сейчас перед его глазами — с того самого дня, когда его, растерянного, немного напуганного, избрали председателем колхоза, до последнего ночного откровенного разговора на улице.

Он вспоминал подробности собрания, уже не испытывая гнетущего и тяжелого чувства, с которым шел на него. Правы люди: не стало у него сил вести такое большое и сложное хозяйство, перестал он замечать свои промахи, не видел, как росли рядом с ним новые работники. Не давал он ходу и Руднову, не потому, что хотел сознательно помешать ему, боялся нового, а просто не понимал его. Люди вели хозяйство, а ему казалось, что это дело только его рук, и невольно подминал он других, не давая им развернуться.