Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Младший хотел соскользнуть с колен, но Семенов попридержал его рукой.

— Сиди. Не смотри на отца. Я ему прикажу, и он будет у нас шелковым. Ты что хотел спросить? Спрашивай, пока я добрый.

— А почему ты не воюешь?

— Я не воюю? — Семенов засмеялся. — Еще как воюю! С баранинкой, со спиртом. Победы одерживаю!

— Не в войну воюешь. Почему? Так надо?

— Точно, угадал: так надо. Сейчас я здесь, другие там. Потом я там буду, другие сюда придут. Войны всем хватит. Как тебя звать-то?

— Младший.

— Младший? Ну младший так младший. Сережка, наверное?

— Ага.

— Вот я и говорю, Сережка, что войны всем достанется. И мне. И твоему батьке тоже. И тебе, может, когда-нибудь придется. Войны всегда людям хватало. Во все времена.

Семенов замолчал и грустно склонил голову.

— У меня у самого вот такой дома остался. Санька. Голоштанный вот такой. — Семенов похлопал меньшого по голому задику. — Тебе зверей показать?

Пирушка приостановилась. Стол отодвинули ближе к стене. Лампу поставили как удобнее. Семенов ловко скрючивал руки, изображая на стене то зайца, то собаку, то козла. Младший и Маняша радовались немым забавным картинкам. И лишь Василий был без улыбки на лице. Он как сидел на табуретке, так остался на прежнем месте. В одной руке держал вилку, в другой пустой стаканчик. Все о нем забыли, и было даже как-то чудно, что он сидел чуть ли не посредине комнаты, уставившись из-под надвинутых бровей в одну точку.

Маняша знала, чего ей теперь ждать. Василий сидит, сидит да скажет свое слово. Так оно и вышло. Василий разбил стаканчик об пол. Осколки стекла брызнули к двери. Вслед за этим муж метнул вилку, да так, что она воткнулась в дверь.

— Вася, что ты! — крикнула Маняша. — Постыдись!..

Младшенький заплакал, бросившись к матери.

— Папка бить будет!..

— Не будет, не будет, — прошептала Маняша и, подхватив сына на руки, убежала с ним на другую половину дома.

Когда она вернулась, Семенов с Василием опять сидели за столом. Василий молча ковырял кривой вилкой баранину. Он был темнее тучи.

— Может, вам еще капустки поднести? — тихо спросила Маняша, обращаясь к Семенову.

Тот ничего не ответил. Маняша стояла, ждала. Семенов постучал пальцем по столу.

— Так я жду, Витяков.

Василий поднял голову, посмотрел куда-то сквозь Маняшу. Выдавил:

— Тут я… это самое… извини… погорячился.

«Ай-яй-яй, беда-то какая! — подумала Маняша. — Теперь он мне жизни не даст!»

Семенов Матвей Григорьевич, человек культурный, воспитанный, конечно, хотел как лучше. Но он не знал, какой нрав у Василия. Для мужа попросить прощения — все равно что повеситься. Он никогда у Маняши не просил прощения. И Маняша забегала вокруг стола, желая показать Василию, что она вроде бы и не расслышала его слов, Вроде бы эти слова у него с языка и не срывались.

— Пейте, пейте… Кушайте, кушайте… Я капустки, капустки…

Чего она тогда говорила, уж и сама не помнит. Так с поджатым хвостом и провела остаток вечера.

Пир кончился вроде бы как у добрых людей: тихо, мирно, с благодарностями, с прощанием на крыльце.

Благодарил и Василий. То есть он ничего такого не говорил, не низал спасибо на спасибо, как Семенов. Он только хмельно кивал головой и, бестолково тычась в углы, бормотал по-своему:

— Ты это… того… это самое… Ты это… смотри… Мы это… Ты смотри…

Зная Василия, Маняша и принимала его слова за невысказанную благодарность. Хмель перебил у него злость.

Семенов и Василий пошли. Маняша долго глядела им вслед. Мужчины шли не очень твердо.

«Дойдут, — подумала Маняша. — Семенов-то самостоятельный мужик».

Но все-таки она решила, что надо накинуть шубенку да пробежать за мужчинами хоть полдороги. Не ровен час, наткнутся на кого. Василий и скандал учинить может.

Маняша распахнула дверь и застыла у порога. Дети, все пятеро, и младшенький тоже, стояли без рубашек вокруг стола и доедали, что осталось от взрослых.

Маняша заплакала.

Пашка Кривобокова щи и хлеб таскала исправно. По соображению Маняши, вроде бы уж сверх обещанного. Больше нормы вышло еще на прошлой неделе, а Пашка все не отказывала.

— Так ведь перебрала я, Павла Александровна, — сказала ей Маняша.

Пашка посмотрела на нее как-то сбоку, одним глазком, с оценкой на свой лад.

— Знаю. Учена считать-то. Ношу, пока есть у меня такая возможность. Авось и отблагодаришь.

В ту же зиму Маняша ее и отблагодарила.

Один раз в полночь разбудил Маняшу сбивчивый стук в дверь. Стучали в два кулака, будто торопились с перепугу. Маняша сразу поняла, что это не мужнина рука. Подбежала к окошку. На улице была метель. В белом тумане ни зги не видно.

«Господи! Пресвятая богородица, помоги и помилуй…»

Дети спали. Старшего, что ли, разбудить?..

Маняше стало страшно. Она заметалась по дому.

И вдруг с улицы послышался знакомый женский голос. Пашкин голос послышался. Маняша высунулась в коридор.

— Кто там?

— Маняша, Маняша, отопри!..

И точно, Пашка Кривобокова звала. А голос у нее был совсем не свой. Никогда еще Маняша от нее такого голоса не слыхивала.

— Ты одна, что ли?..

— Да одна, одна, открывай, Маняша, ради бога!

«Господи! Пресвятая богородица…»

— Сичас, сичас…

Маняша думала, что Пашка без оглядки рванется к ней в дом, но она распахнула свою доху и протянула какую-то банку.

— На, спрячь! Умоляю!..

Банка была тяжелая. Не ожидая этого, Маняша чуть не выронила ее из рук.

— Да осторожнее! Спрячь подальше!

— А что тут? Зачем?.. — ничего не понимала Маняша.

— Ах, какая ты!.. Ну, вещи, безделушки. Спрячь, я прошу тебя, и никому не говори, что меня видела. Я тебе ничего не приносила!

И Пашка, запахнув на голой груди доху, кинулась вниз по проулку и, как привидение, исчезла в белой мгле. Засвистел ветер. Словно в сговоре с Пашкой, он взметнул целое облако сухого снега, слизал края глубоких следов…

Маняша стояла с банкой в руках, не зная, что делать. Наконец до сознания дошло, что Пашка просила спрятать эту банку. Но куда?..

«В навоз — вот куда!» — мелькнуло у Маняши.

Она вздула трясущимися руками лампу и вышла в сарай, где лежала на боку и посапывала корова.

Утром к Маняше прибежала соседка и, захлебываясь словами, рассказала, что у Пашки Кривобоковой в полночь был обыск. Приходили с понятыми. От этих понятых, мол, вся улица и узнала, как бесстрашно и дерзко вела себя Кривобокова. Она сидела на табуретке в одной сорочке, курила и показывала, где бы надо еще поискать. Так у Пашки ничего и не нашли. Даже корки хлеба и той нигде не валялось.

«Господи! — думала Маняша. — Пресвятая богородица, помоги и помилуй!»

— С сильным не дерись, с богатым не судись, — заключила соседка.

Три дня Маняша жила, как преступница. Ей казалось, что с минуты на минуту и к ней придут с обыском, найдут в навозе чужую банку, посадят в тюрьму, а дети, пятеро, останутся сиротами. Она кляла себя, что взяла у Пашки банку. Обихаживая корову, боялась глядеть на то место, где лежал проклятый клад. Разрыть бы, выбросить банку со двора, да не поднималась рука. Страх сковывал Маняшу, как мороз ночью в открытом поле. На кухне у нее все валилось из рук. Везде чудилась ей тяжелая Пашкина банка, и все время слышался скрип снега возле крыльца.