Виктор Логинов - К отцу [сборник]

Мишаков жалел соседку и, здороваясь с ней, старался держаться поприветливее. Как-то он высыпал ей на колени горсть конфет, она удивленно распахнула рот, и лицо ее сразу вспыхнуло, да так густо и пламенно, что у Мишакова осталось ощущение неловкости, и к нему подкралась боязнь, как бы Марфуша не подумала, что он пытается за ней ухаживать.

Дня через три Мишаков опять увидел ее на завалинке. Поздоровавшись с ней, он хотел пройти мимо, когда она робко сказала:

— Борис Лексеич… посидели бы со мной.

Мишаков остановился и неуверенно посмотрел на Марфушу.

— А в самом деле, почему и не посидеть?

— А то все рисуете, рисуете! — обрадовалась Марфуша, и руки ее, не находя места, принялись быстро поправлять косынку, кофточку и разглаживать на коленях юбку.

— Да, все рисую и рисую, — согласился Мишаков. Он сел на завалинку, поставив между собой и уродицей этюдник. — Надоело… ужас!

— Пальцы устали, Борис Лексеич? — ласково спросила Марфуша.

— Почему пальцы? Вообще.

— А у меня так болят пальцы, — пожаловалась Марфуша. — Пока своих коровушек выдою… Одиннадцать штук у меня. Каждый день три раза.

Мишаков почувствовал, что от Марфуши сладковато пахнет молоком и коровником.

— Трудная у тебя работа, — сказал он.

— У вас труднее, Борис Лексеич. Рисовать не каждый умеет, а коровенок доить… Вон вы как председателя нашего нарисовали!

— Ты видела?

— Ходила смотреть. С ордена-ами! — почтительно произнесла Марфуша. Она кинула на Мишакова робкий взгляд и спросила:

— А вы всех рисовать можете, Борис Лексеич?

— Всех, Марфуша, не нарисуешь.

— Ну, а меня… вы бы, может, согласились? — прошептала она.

— Тебя? — удивился Мишаков. — Но ведь это отнимет много времени. Тебе лучше бы сфотографироваться съездить. И быстро и хорошо.

— Нет, нет, — отказалась Марфуша, и в глазах у нее промелькнул испуг. — Карточек я не хочу. Сделайте мне картину, Борис Лексеич, чтобы я красивая была! — взмолилась она.

Не сдержав усмешки, Мишаков спросил:

— Послушай, ты часто врешь?

— Я?.. — Марфуша растерялась. Она была обижена, но не могла это ему высказать. — Борис Лексеич… Да никогда! Чтобы врать… Да я!..

— Зачем же меня врать заставляешь?

— Я заставляю?

У Мишакова мелькнуло, что уродица не поймет его. Он пожалел, что подсел к ней, и, не глядя на нее, пробормотал:

— Мне показалось, что тебе не очень-то нужна такая картина…

— Нужна, нужна, ой, как нужна! — воскликнула Марфуша. — Нарисуйте, Борис Лексеич!

— Ну что ж, если ты горишь таким желанием… — сказал Мишаков, досадуя на себя.

«Ведь все равно рисовать эту кикимору не буду! — подумал он. — Как ее рисовать-то…» — Только придется тебе подождать, пока я Веру Панкратову не закончу.

Услыхав это, Марфуша сразу как-то сгорбилась.

— Вы ее, Верку, до осени не закончите, Борис Лексеич.

— Почему?

Марфуша покусала губы и, вспыхнув от стыда, прошептала:

— А вы с ней за стога ходите…

— Кто же тебе сказал? — спросил Мишаков, чувствуя, что тоже краснеет.

— Я сама видела.

— Сама? А кто еще?..

Марфуша едва заметно пожала плечами.

— Ну и что в этом такого особенного? — спохватился Мишаков. — За стога я на этюды хожу, а Вера живописью увлекается, она заинтересована.

— Это верно, Борис Лексеич, я-то никому не скажу. Да вот кто другой если… На чужой роток не накинешь платок.

«Что это я оправдываюсь перед ней!» — мелькнуло у Мишакова.

— Мне безразлично все это… насчет ротка и платка, — холодно сказал он.

Марфуша вздохнула.

— Не обижайтесь, Борис Лексеич, что насчет Верки вырвалось… я и сама не рада. А ежели… насчет портрета… время не будет, то и не надо. Я и без него обойдусь.

Говорить стало не о чем. Отгороженный от Марфуши этюдником, Мишаков посидел немного, глядя на пустынную деревенскую улицу с колодцем посредине, и встал.

— Счастливой встречи, Борис Лексеич!..

Мишакову хотелось грубо буркнуть в ответ, но он сдержался и был вознагражден: хорошо соседка ему напророчила. Когда он вежливо, на «вы», осведомился, готова ли Вера к очередному сеансу, студентка протянула голые руки из-за ситцевой занавески и сказала:

— Не смущайся, я одна дома, иди ко мне…

Кажется, в тот же день Мишаков почувствовал, что портрет Веры Панкратовой его чем-то не устраивает. Вдруг зародилось какое-то сомнение, совсем маленькое и пока что непонятное. Вообще-то портрет ему явно удавался. На холсте уже почти жила очаровательная хохотушка. Вера Панкратова эта, написанная Мишаковым, нравилась ему больше, чем живая, наверное, по той причине, что не могла говорить, лишь все время смеялась. Сама Вера замирала и немела, глядя на себя, а это уже в какой-то мере свидетельствовало о силе искусства. Но тем не менее беспокойство вдруг возникло, и Мишаков целый вечер не мог отделаться от мысли, что в чем-то его новая работа уязвима. Но в чем, в чем?..

В конце концов Мишаков решил, что еще нельзя судить о портрете: он не завершен. У художника важен каждый мазок. Надо подождать недельки две. Что же касается сомнений, так это обычное творческое недовольство. Это даже очень хорошо. Он перестал слепо восхищаться сделанным, он начеку. И значит, успех обеспечен!

Утром Мишакову захотелось рисовать. Он уже давно не испытывал такого щедрого желания. На рассвете землю окропил дождичек, трава еще не высохла, в огороде сверкали на укропе бриллиантовые ожерелья, возле крыльца, растянувшись на боку, спал на солнцепеке кот.

«Деревенский барин», — подумал Мишаков, рисуя кота и кур, которые осторожно обходили лежебоку, чтобы ненароком не нарваться на неприятность. Рисунок получился удивительно живым. Радуясь, Мишаков с альбомом в руке вышел на улицу и увидел Марфушу Силуянову, которая сидела на своей завалинке так же, как и вчера.

«А дай-ка попробую», — решил Мишаков.

— Не шевелись, Марфуша, снимаю, — сказал он, садясь перед соседкой на корточки и как бы прицеливаясь в ее лицо взглядом.

— Рисовать будете? — догадалась Марфуша. — Так я платье другое надену!..

— Ничего не надо, сиди, это я так, предварительно. Гляди во-он туда, на колодец. Поняла? А я вот тут пристроюсь и кое-что… соображу.

Мишаков сел на траву, положил альбом на колени.

— Поверни лицо чуть-чуть ко мне. Еще немного. Вот так смотри. Думай о чем-нибудь приятном.

— А о чем, Борис Лексеич?..

— О парне например. Об ухажере.

Марфуша крепко сжала рот, и лицо ее отвердело, стало каменным.

— Ну что ты будто выцвела вся?

— Я о маме своей буду думать, Борис Лексеич, — прошептала Марфуша.

— Думай о чем хочешь. Разожми рот. Раскрой его немножечко. — Мишаков стал сердиться. — Ну посмотри на меня. Улыбнись. Ты можешь улыбаться?

— Бывает что, Борис Лексеич…