Виктор Логинов - К отцу [сборник]

— А я не поздно, Борис Лексеич. Я давно сижу.

— Когда я выходил, тебя не было.

— Так вы меня не заметили, когда мимо проходили. Еще сказали: «Критики завсегда найдутся». Это вы с собой разговаривали?

— Извини, Марфуша. Значит, задумался я. — Мишаков сел рядом с дояркой. — Разгорячат разные мысли, под ногами ничего не видишь…

— Вы, чай, Верку искали? — спросила Марфуша.

— Она уже спит давно.

— Она тут со мной сидела.

— Да? Ну и что же?.. О чем вы разговаривали?

— О городской жизни мне рассказывала. Я ведь с ней в одном классе училась. Счастливая она, Верка!

— Ничего, удачливая.

— Да, не всем такая удача…

— Не завидуй.

— Не завидуй, — повторила Марфуша, опуская голову. — Вам легко говорить. Верке тоже… Вот вы на меня сегодня утром обиделись, а я ведь тоже на вас… обиду имею.

— Обиду? Да что ты, Марфуша!.. Какую же?

— А что вы сказали?..

— Что я сказал?

— Думай, сказали… об ухажере, А какой у меня… ухажер может быть?

— Но почему бы и не быть?

Мишаков спрашивал, а сам уже понимал, как он ранил неосознанно Марфушу.

— Кто же на меня поглядит? Мне бы одна дорога — в монастырь…

— Ну, ну, не преувеличивай.

Мишаков похлопал Марфушу по плечу. Она вздрогнула.

— Ты, конечно, не красавица, — продолжал он, — никто этого не говорит, но для отчаяния нет никаких оснований.

Мишаков врал, зная, что Марфуша не верит ему, врал, не скрывая своего смущения, врал с тоской, не зная, как остановиться.

— Вы, конечно, понимаете мое положение, Борис Лексеич, — возражая ему, проговорила Марфуша. — Я и сама сознаю, потому что не дура же, не юродивая какая-нибудь… Человек же я, девка… Сердце и у меня в груди бьется, тоскует. Так полюбить хочется!

— Ну и полюби, Марфуша, полюби кого-нибудь.

— Кого же, Борис Лексеич?.. Я ведь далеко не хожу.

— Разве трудно найти подходящего человека? Неужели нет на примете?

— Есть, Борис Лексеич, — чуть слышно сказала Марфуша. — Я бы вас полюбила.

— Меня? — испуганно спросил Мишаков. — Да за что?

— Так как же за что. — Мишаков почувствовал, что она улыбается. — Об вас у нас на ферме только и говорят…

Мишакову стало неловко, досадно, и он спросил:

— Что, других нету?

— Полноте, Борис Лексеич, — возразила Марфуша. Мишаков понял, что она нахмурилась. — У нас девки не порченые. Не чета вашей Верке.

— А она, Марфуша, и не моя вовсе.

— Не дай бог такой жизни.

— Но позволь, ты же ведь только что ей завидовала?

— Не этому я завидовала.

— Ну хорошо, допустим. Не будем о Верке, это нас не касается. Ты сказала, что меня полюбила бы. Но ведь я скоро уеду и, может быть, больше не вернусь сюда.

— В том-то и дело, Борис Лексеич. Вы уедете и не вернетесь. А мне бы хоть в год разок на вас поглядеть…

— Ну что толку-то — в год разок?

— Все теплее стало бы.

— Марфинька! — сказал Мишаков. Он обнял ее. Плечи у нее были горячие, но Мишаков почувствовал, словно у него камень под рукой. Марфуша сжалась и готова была вскочить. — Жалко мне тебя по-братски, моя добрая! Но ты же должна понять, что я за человек и какая у меня жизнь складывается.

— Я понимаю, Борис Лексеич…

— Ну и вот. — Мишаков с силой сжал ее, поцеловал в щеку и резко встал. — А теперь пойдем-ка по домам. И попробуй думать обо мне плохо. К примеру, негодяй я, живописишко средней руки, честолюбец, эгоист, развратник…

— Не в силах я, Борис Лексеич, — прошептала Марфуша.

Мишаков никак не мог уснуть. В избе было душно. Он открыл окно, сел на подоконник, вдохнул сырость ночи. Светила поздняя луна, вися где-то на краю неба. Мишаков угадал ее по слабому блеску мокрого колодца и по размытым пятнам теней от изб. Туман не поднялся в деревню, но он где-то близко стоял на страже. Мишаков чувствовал его запах.

— Я теперь скромнее стал в желаньях. Жизнь моя, иль ты приснилась мне? — прошептал Мишаков.

— Боренька, — сказала из темного угла тетка, — да что ж ты не спишь? Что тебе приснилось-то? Не о Верке ли тужишь? Не клином свет сошелся.

— Абсолютно точно, — отозвался Мишаков. — Извини, разбудил я тебя…

— Какой сон-то? Страшное что-нибудь?..

— Словно я весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне.

— Ничего, не опасайся. Конь, говорят, к дороге. Мне бы твои сны. Ложись. Да окно-то закрой: сыростью с улицы так тянет!

Разговор с теткой вызвал у Мишакова мягкую улыбку. Он захлопнул створки окна, залез под одеяло и вдруг вспомнил, что как-то умудрился увидеть на лице Татьяны Мишаковой нечто интеллигентное и даже хотел писать с нее колхозную агрономшу.

— Опять на розовом? — тревожно вскинулась в углу тетка.

— Стихи это. Есенин, поэт… Слыхала о таком?

— Есенин?.. Знакомая будто фамилия… Он что, из твоих городских приятелей?

— Да, лучший друг. Спи, спи и ни о чем не думай. Кошмарные сны мне не снятся. Я передовой человек.

Разбудило Мишакова солнце. Оно напекло ему голову, и он вскочил с ощущением, будто его в упор осветили прожектором. Солнце сверкало в избе, как над речкой. Мишаков протер глаза и в трех шагах от себя увидел Верку. Она сидела на лавке. На коленях у нее лежали картоны с эскизами.

— Ты как сюда попала?

— В дверь вошла. Уже десятый час.

— И давно сидишь?

— С полчаса. — Верка засмеялась. — А ты похрапываешь, оказывается.

— Не нравится?

— Непривычно как-то. Впрочем, мужчины все храпят.

— Не хвались своим опытом. Ты много болтаешь. Положи эскизы на место.

— Что, и посмотреть даже нельзя? Это же все с меня нарисовано.

— Ну-ка раскидай их по полу. Не рядом, а вразброс. Не на солнце только.

— Зачем?

— Делай, как сказано, пока я оденусь.

— И те, которые углем, тоже?

— Все, все.

Мишаков надел штаны, застегнулся и, засунув руки в карманы, стал босыми ногами раздвигать картоны и листы с эскизами, разложенные Верой на полу.

— Черт возьми, ведь есть же у тебя глаза! Куда же они на холсте пропали?

— Никуда они не пропали, что ты выдумываешь, Борис! Глаза на месте, глядят.

— Смотря как глядят…

— Если это называется творческими муками, то я вам, художникам, не завидую, — поморщилась Вера. Она подошла к кровати, разгладила одеяло и легла на него, заложив руки за голову: — Ой, жестко как у тебя!

— Слезь с кровати.

— Не сердись. Мы же только вдвоем…

Мишаков сел рядом с Верой и положил руку на ее плечо.

— Как хоть твои родители к этому относятся? Они догадываются?

— Мамка, конечно, скрипит. Но я ей сказала, что писку не будет, а все остальное их не касается.

— Так ведь это равносильно признанию.

— Боря, разве они не понимают, что для меня ты был бы отличным мужем.

— Но я, кажется, не обещал на тебе жениться.

— И в Москве не захочешь со мной встретиться? — лукаво спросила Вера. — Ты же меня в натурщицы рекомендовать хотел. Уступишь меня, может?