Виктор Логинов - К отцу [сборник]

— Вот и улыбнись, — Мишаков показал Марфуше палец, но это на нее никак не подействовало. — А-а, — раздраженно сказал он, — из тебя улыбку клещами не вытянешь! Гляди туда, куда я сказал.

«Ничего не получится, — подумал он. — Овалов почти нет. Не лицо, а одни прямые линии».

— Что, Борис Лексеич… вышло? — боязливо спросила Марфуша, когда Мишаков захлопнул альбом. — Показали бы…

— Не могу, Марфуша. Наброски я никому не показываю.

— Так вы хоть скажите… как, ничего?..

— Ничего.

Мишаков ответил слишком резко и, чтобы сгладить это, добавил:

— Плохо ты меня слушалась. В другой раз учти, не прячь глаза: они у тебя хорошие!

Он не врал: только одними серыми глазами и могла бы похвастаться Марфуша.

Мишаков походил по деревне, порисовал избы, по уже без того щедрого удовольствия, с которым рисовал кота.

«Все настроение испортила!» — подумал он, вспомнив о доярке.

Дома Мишаков повесил холст с подрамником на стену, долго смотрел на смеющееся лицо Веры Панкратовой.

Вера ждала его к десяти. Он пришел вовремя.

— Нет, нет, ты вылезай оттуда. Садись-ка за стол напротив меня.

— Мне одеться?..

— Это как хочешь.

Вера вышла из-за ситцевой занавески, обмотанная от груди до коленок простыней, и села туда, куда показал Мишаков.

— Ну что тебе?.. Поцеловал бы хоть, — сказала она, беззвучно смеясь.

— Это потом. Работать надо. Не смейся-ка.

— Да я не могу.

— Как не можешь?..

— Не могу, и все.

— Ну тогда, извини, я тебе помогу. — Мишаков стукнул кулаком по столу и крикнул: — Не смейся, идиотка!

Вера захохотала и откинула голову на спинку стула. Простыня распахнулась на груди, обнажив коричневые, как орехи, соски.

— Да, — сказал Мишаков, — я все выяснил: у тебя же глаз нету.

— Как нету? — спросила Вера, перестав хохотать.

— Не понимаю, Когда ты смеешься, глаза у тебя исчезают. А они ведь должны, наоборот, сильнее светить.

— Не выдумывай. Как это исчезают? — недовольно сказала Вера. Она подошла к зеркалу. — Ничего они не исчезают. Вот смеюсь, а глаза на месте.

— Это ничего не значит. Ямочки у тебя на месте, а не глаза. Ты что, не хочешь посидеть без улыбки?

— Ну какой ты!.. Да не могу я сейчас без улыбки. Жизнь так хороша, что заставляет постоянно улыбаться! Улыбка это все равно что паспорт.

— Любопытно. Жизнь у тебя и вправду хороша. Но мне надо подумать, Вера, — сказал Мишаков, поднимаясь из-за стола.

— Ты что же… сейчас думать пойдешь? — лукаво опечалилась она.

Мишаков смерил ее взглядом.

— Ну-ка, сбрось это. Сними совсем.

Вера повела плечами, и простыня, скользнув по бедрам, опала к ее ногам.

— Видишь, я на все согласна…

— Натурщицей ты была бы недурной. Хочешь, я устрою тебе постоянный заработок?

— А это прилично?

— Вполне, — усмехнулся Мишаков.

«Черт возьми! — удрученно думал он, выходя на улицу. — Глаз у нее нету — вот что меня беспокоило. Глаз у нее нету!»

Татьяна стояла возле Веркиного портрета, как перед иконой. Она даже руки сложила на груди, точно молилась.

— Боренька! — прошептала она. — Да боже ж ты мой!.. Красота-то какая! Так от ее щечек сияние исходит!

— Сиянья много, — согласился Мишаков, снимая со стены холст. — Дрянь все это! Типичная дрянь. — Он сорвал холст с подрамника.

— Боренька, да что с тобой? — испугалась тетка. — Такую красоту дрянью называть!.. Ты не заболел случаем?.. Тебя солнцем не напекло?

— Не заболел, не заболел, тетка, здоров, как бык. Я не любитель самобичевания. Если уж говорю, что дрянь, то дрянь на самом деле. Не выходит у меня портрет, не получается, и сегодня я это понял! Одного сиянья мало.

— Уж я и не знаю, чего тебе сказать, — растерялась Татьяна. — По-моему, так картина хоть куда. Любой в горнице повесит.

— Видел я картины в горницах: голубки да ангелочки.

— Так ведь чего же тут плохого, Боренька? Трактор, что ли, на стену-то вешать? Он и так у нас с утра и до вечера мельтешит перед глазами. Люди хотят красивого, чтобы душа отдыхала. Вон к председателю на твою картину… как на выставку ходят!

— Ну да, ордена поглядеть. Я постарался.

— Да уж что и говорить, как настоящие! — восхищенно сказала тетка. — А председатель-то как рад, я это, Боренька, на себе чувствую.

— Естественно, естественно, — усмехнулся Мишаков. — Ну ладно, ужинать я не буду, не до ужина, мне подумать надо.

Он швырнул холст на лавку, ушел в огород, лег под яблоней, сжал кулаки и зубы, зажмурился.

«Ничего не выйдет! — мелькнуло в голове. — Никакой надежды на успех! Неужели я так бездарен?»

Но приступ отчаяния прошел. Отлежавшись на теплой земле, Мишаков в сумерках возвратился в избу. Татьяна уже легла, но Мишаков знал, что она не спит.

— Ты не беспокойся, — сказал он. — Такая сумасшедшая работа, ничего не сделаешь… Я пойду по деревне, прогуляюсь.

— Ступай, ступай. Верка-то раза два мимо окон проходила…

— Спи, тетка. Ничего! Мы еще проскачем на розовом коне.

— Чудно ты говоришь. На розовом?.. — насторожилась тетка.

— Вот именно, на розовом!

«Ну так что же? — думал Мишаков, затворив за собой дверь. — Разве уж так плох мой портрет? По колориту это несомненно лучшая моя работа. К рисунку тоже претензий быть не может. А о глазах я не думал, потому что они не имели никакого значения. Писалась хохотушка. Вся душа у нее выражалась на щеках».

Мишаков чувствовал, что он кого-то уговаривает. Кого? Кто с ним не соглашается? Друзья? Или, может, сам профессор Павловский?..

«Ну он-то еще никого не похвалил безоговорочно. И вообще критики всегда найдутся!»

Мишаков вышел к колодцу. Совсем стемнело. За деревней где-то над лугами горела алая заря. Ее краски невозможно было воспроизвести на холсте, и у Мишакова защемило сердце. Он почему-то вспомнил, что ему уже двадцать семь лет. Двадцать семь! А пятнадцать лет назад он уже рисовал, получал премии на выставках во Дворце пионеров. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..»

Волна теплого воздуха, пахнущего сеном и жаром нагретой земляничной лужайки, задела лицо Мишакова, а затем его с ног до головы окатило холодом и сыростью. Он увидел внизу, над речкой, белый туман, который поднимался, наваливаясь на деревню. Мишаков повернул назад и догнал отступающее от реки дневное, пропахшее солнышком и ягодами тепло.

В окнах у Панкратовых света не было. Вера не ждала Мишакова на скамейке. Видно, обиделась и легла спать.

«Это и к лучшему, — без сожаления подумал он. — Смеяться станет поменьше. Может, сквозь слезы и глаза прорежутся. Какая она будет, если рассердится? Любопытно…»

Мишаков постоял возле колодца и пошел к своей избе.

На завалинке у Силуяновых чернела какая-то фигура.

— Кто там? Марфуша?..

— Я, Борис Лексеич…

— Чего же так поздно гулять выбралась?