Вольдемар Бааль - Колдун

Адамович умолк. Молодой пары уже не было. Чай остыл. «Ти фо ту, — неслось из буфета, — ти фо ту, ту фо ти...» Наверно, это была здесь единственная пластинка.

— Чай на двоих, — проговорил Адамович и вздохнул...

Потом мы опять бродили по улицам. Я знал, что домой ему не хочется еще и потому, что какие-то неприятности в семье... Мы ходили, и он рассказывал мне о своей жизни — впервые так подробно и обстоятельно...

А через несколько дней он уволился с завода...

Сейчас все это уже позади, настолько позади, что кажется будто было не с ним, не с нами, хотя времени прошло не так уж и много. Только осталось какое-то смутное неудовольствие: тот вечер, что мы провели с ним, сказал мне, что я, оказывается, не знал Адамовича, — за тринадцать лет приятельства так вот и не узнал. И часто теперь я спрашиваю себя: а действительно ли я знаю тех, о ком думаю, что знаю их?

В одном из последних писем он сообщает, что дела его налаживаются, что, как он пишет, «в общем-то надежды на реставрацию никогда не терял», что, кажется, у него появилось, наконец, второе дыхание, а в сорок лет, в эту критическую пору, пору серьезнейшей переоценки ценностей, второе дыхание, дескать, как раз то, что надо.

«Если бы ты, пишет он, был иным, другим, словом, не тем, что ты есть, я бы может, и написал тебе, что всему причина — тяга за круги покоя. Разберись-ка на своем досуге, что это за овощ, что за материя. Но так как разбираться ты все равно не будешь (я вижу, вижу твою умную ухмылку!), то я напишу тебе вот что: решил пока осесть в Городе своего военного детства, который теперь не узнать — так вырос и перестроился. Получил квартиру, перетаскиваю семью. Конечно, это все — обыденное. Но есть и не совсем обыденное, для тебя во всяком случае — ты же разумный лирик: купил все-таки собаку, не удержался».

Меня это искренне порадовало. Я позвонил его жене — она просила помочь с отправкой вещей...

И мне надо написать ему письмо. Написать о заводе, о хорошем слесаре Соколове, о городских новостях и о том, между прочим, что и я купил собаку — рассказ подействовал! И еще я напишу о том, что хотелось бы как-нибудь опять пережить этот душистый и бесплатный «чай на двоих» в тихом окраинном кафе.

1973

Шумел еловый лес.

Полузаросшей тропой шел человек. Было совсем темно, но он ступал уверенно. Он был грузен, за плечами болталась котомка, руки длинно и понуро свисали впереди тела. Он шел устало, но тем нескорым ритмичным шагом, каким ходят только старые, опытные ходоки.

Выл, ветер. Шумел лес. Порой начинался дождь мелкий и холодный, начинался внезапно, резко, но так же резко и переставал, и тогда лишь злые тяжелые капли срывались с ветвей на голову и плечи путника. Он шел давно. Он шел туда, где за многими-многими поворотами возвышается среди леса невысокий чистый пригорок, и на нем — старый замшелый хутор со светящимся окном.

Ночами там всегда светится одно окно. Но не его, путника, там ждут, не для него этот свет. И поэтому он опять и опять идет туда — может быть если бы его там ждали, то закончилась бы однажды эта его дорога. А пока... Раз в два-три месяца, зимой, и в весеннюю распутицу, и летними ночами, уже много лет подряд проходит он здесь и затем возвращается с рассветом.

Так он шел и теперь, этой осенней ночью.

Всегда, как он только отходил от своего дома и углублялся в лес, его охватывал страх. И чем ближе был хутор на пригорке, тем страх этот становился сильнее. И не ночь его пугала, не таинственный и мрачный лес, нет, а что-то делалось с памятью: она вдруг разгоралась грозным пожаром, и искры от него жгли и слепили. Ему чудились голоса далеких дней, виделись матовые лица между деревьями, слышались шепоты и вздохи. И — становилось страшно.

— Герман!.. Ге-е-р-р-р-ман-н-н...

Этот голос дробился на тысячи тончайших звуков, они веером рассыпались по лесу и, продолжая еще дальше дробиться, пронизывали темноту, отчего она, казалось, начинала светиться.

Он вздрагивал, но шаг не изменялся — слишком все это было привычным. Он знал: как только появится хутор на пригорке, так память станет затухать, страх уляжется. Так бывало всегда...

Вот ослепительно засветилась луна. Она словно рванулась из туч, раздирая их, в кровь обдираясь о них, но они, взбешенные, набросились на нее, стали еще плотнее, и судорожный свет пропал, и темнота стала тяжелей.

Да, он привык к страху. И все-таки каждый раз спрашивал себя: почему же все-таки еще и теперь?

«Почему, в самом деле? Разве может случиться более того, что случилось? Жизнь ушла далеко, и даже если она и остановилась для тебя тогда, то ведь, значит, с ней остановилось все. Чего же еще страшиться? Все они умерли, не могут же они в самом делеопять появиться...»

...Тусклый костер, и возле — люди. Они — в одеждах, которые еще не успели износиться от лесной жизни.

«Мы недавно пришли...»

— Эгей! Это же Антон. Здравствуй, земляк! Как там жизнь?

— Жизнь... она... идет, — хрипло отвечает он и останавливается. «Всякий раз они, всякий раз на одном и том же месте...»

— Ну-ну. Мы-то еще и не привыкли тут как следует. Будто на рыбалку выехали, а кто — на бал! Ха-ха-а! Вот сидим, ждем пополнения. Придут еще, придут многие, ты это имей в виду. Соберемся и покажем этим шкурам. Заходи, погрейся.

— Поздно... Мне надо дальше...

— А, понятно — к Скайдритэ. Ну, это — другое дело. А с нами — что ж! С нами ты мог бы и посидеть. Ты же нас не предавал. Не ты лично, понимаешь?.. Вот с Германом тебе действительно надо решать: его-то ты лично предал.

— Скоро я тоже сюда приду... насовсем, — говорит он, осторожно отодвигаясь в темноту. — Вот еще раз наведаюсь к Скайдритэ...

— Желаем удачи. Только она не простит. Зря рассчитываешь. Она, Антон, сам знаешь, — старая прибалтийская волчица. Женщины у Луксов всегда были такими — не сломаешь, не разжалобишь. Верность и постоянство. Во всей Латвии поискать. К тому же, Герман был любимым братом. Так что — напрасная затея.

— Знаю, — отвечает он уже из темноты.

— Знаю…

— Тот-то, — тихо говорят ему вслед. — Скайдритэ не простила бы даже, если бы Герман и не был братом, а был бы совсем незнакомым человеком. Предательство, друг, — уж такая штука... И что тебя тогда толкнуло? Эх ты! Так не рассчитать! Ведь почему Германа в совет выбрали? Да потому, что был неглупым и — главное — справедливым человеком...

Ветер, ветер...

Погас костер, темень опять заполнила все. Опять — дождь. Еще тридцать шагов — и тридцать лет позади. Но где-то там, впереди — он знал — опять придется остановиться.

«Выходят они все-таки. Выходят. Ничего не поделаешь. И спрашивают. И отвечать надо... Наверно, это — из тех, кого прямо тут же, в землянках прикончили. Но я не предавал! Я не знаю, кто водил шуцманов по этому лесу. Я не водил... Неужели я был врагом? Да нет же! И Германа я не предавал, а только отомстил. Да, от злости и мстительности тогда... Глупо, конечно. Я же не думал, что так... Думал или не думал?.. Да ведь по молодости, по молодости все. Возненавидел его за то, что рассоветовал Скайдритэ замуж выходить. Да-да! Так оно и было! «Подожди, сестра, приглядись, ты же умная девушка». И она пригляделась и отказала. «Подождать надо». Вот за что возненавидел Германа... А врагом не был! Не был! Не предавал!..»