Вольдемар Бааль - Колдун

Он шел все дальше, и злобно шумела ночь, и дрожащий свет луны то и дело прерывал привычные мысли, отчего нарастало беспокойство и страх усиливался.

«Господи! Один раз ведь всего, один-единственный раз и — на всю жизнь. Я же потом никогда... Партизанам помогал, в колхоз первым пошел, работал как зверь... Не оправдывайся, не оправдывайся. На свете бывает предательство. Раз, два — это неважно. Предательство — и все. Разве не ясно? Вот Иуда целованием предал Христа. Так же и ты вошел тогда в дом Луксов и сказал «доброе утро». С улыбкой сказал, внятно так, победоносно. А через минуту ввалились те трое. И они поняли, что это ты их привел, все поняли; и Скайдритэ, и Герман, и жена его Марта, и даже старшие дочери. Почему ты вошел? Ведь ты мог — раз уж предаешь — просто показать, где хутор, и все. Они, когда пришли к тебе в то утро, так и спросили: «Где хутор Луксов?» Именно к тебе пришли. Ведь знал же ты, что этим утром Герман собирается увезти семью, а сам — в лес. Знал. Уже вещи были упакованы, уже на дворе подвода стояла. Продержать бы этих троих с полчаса, например, бутылку бы с ними распить — и все: спасся бы он. Но ты вдруг сам повел, да еще спешил. Хотел отомстить Герману, и чтобы все увидели, что отомстил. Вот они и увидели... Их расстреляли тем же вечером на закате. Набрали по волости человек сорок, отвезли недалеко и... Осталась Марта с пятью детьми, осталась Скайдритэ... Ты слышал выстрелы. И тогда ты вдруг понял, что жизнь остановилась. Остановилось твое время. И не было уже потом ни семьи, ни угла спокойного, ни радости — ничего. Одна вот эта дорога осталась, и нет ей конца...»

Было уже близко: оставалось пройти болото, затем — ручей, потом небольшой лесок; и за ним — это чистое место с пригорком посредине. И тут страх достиг наивысшей силы. И хотя так бывало всегда, и он готовился к этому, тело каждый раз сжималось и становилось горячим, и по нему проходила дрожь. Шаг замедлялся... В эту минуту всегда появлялся Он.

Он сидел на камне, спиной к дороге. Лицо светилось, он горбился, руки тихо лежали на коленях, в правой была трубка. Эту трубку курил дед Германа, отец, затем и сам он. У него она и погасла тридцать лет назад, с нею, говорят, и похоронили. Теперь он сидел на камне и был задумчив и спокоен.

— А, Антон... Опять идешь... Зря, она не простит.

— А ты?

— Невозможно, ты же понимаешь. Или не понял еще? Предательство невозможно простить, как невозможно, скажем, через игольное ушко пролезть. Ну хорошо, я тебе скажу: прощаю. Так ты что, и успокоишься сразу?.. Да мне-то и прощать нечего: я тебя знал, видел, поэтому так тогда и сказал Скайдритэ. Ты ведь против себя не пошел, не случайно так поступил, а логически, согласно со своей натурой. Если бы не меня, Антон, ты бы другого предал. Это жило в тебе, копилось. И конечно, когда-нибудь должно было случиться.

— Я не был врагом...

— А что такое, по-твоему, враг? Дело-то планировалось, помнишь, как? Один за всех, все за одного. А ты — только за себя. Ты боялся ответственности. Жадничал. Вот и суди теперь...

— Я потом всю жизнь честно работал...

— Отрабатывал... Но она все равно не простит.

— Один ведь раз, один-единственный...

— Этого вполне достаточно. Ведь не дает тебе этот «раз» спать?

— Не дает...

— Ну вот. Слушай! — сидящий выпрямился. — Помнишь, когда вы пришли? Я тогда тихо себя вел, помнишь? Они — нагло так, а я — тихо. Знаешь почему? Думаешь — струсил? Нет. Вот слушай; я видел, что они так и ждут, чтобы я где-то сплоховал, сорвался, и тогда бы они набросились. Растерзали бы на глазах у семьи, пьяные скоты. Так и вызывали, так и подзуживали. Помнишь, как они улыбались? Вот-вот сорвутся с цепи. А я не мог позволить, чтобы жена, и дети, и Скайдритэ видели меня... как бы это сказать... поверженным, что ли. Понимаешь ли ты? Окровавленный, избитый, немощный — на полу... Нет! Все стерплю, думаю, здесь, на глазах у своих, все стерплю. А уж там, за дверьми... Там уж я им устрою. И устроил, как ты знаешь. А тут, думаю, нельзя. Моя младшая — она совсем маленькая ведь была, не помнит ничего — спала как раз. Надо было порядочно. Мы всегда порядочно жили... Ты при случае так и скажи дочерям или внукам там. А скорее всего, Скайдритэ уже давно все рассказала. Она ведь меня без слов понимала.

— Я тоже понимал...

— Ты после, может, и понял. Да поздно было... Ну — иди.

— Герман! Вот я — одинок. Сам виноват, сам себя приговорил, ничего другого после того не оставалось. Но она почему? Она же красивая была, молодая...

— Эх ты. Ведь она любила тебя, Антон... Мы, Луксы, однолюбы. Мы все любили только один раз. И жена, Марта, такая же была... Тоскливо мне, что мы теперь порознь в земле лежим. Догадался бы кто...

Что там опять? Дождь, что ли... Горячий, густой. И хлещет, и сечет, так больно... И ничего не видать из-за него...

Человек миновал уже болото и ручей и вступил в тот последний лесок, над которым тучи проплывали так низко, что до них, казалось, можно было дотянуться рукой. Луны не было — навеки закрылась, ни малейшего проблеска...

Ну вот и страх стал проходить. Скоро лес кончится и на пригорке покажется хутор...

Он тихо подошел и остановился. Женщина за окном подняла от книги глаза, сняла очки. Знакомо скрипнули створки, в лицо пахнуло теплом.

— Здравствуй, Скайдритэ. Я тебе яблок принес.

— Положи сюда.

Он положил. Он знал, что они так и сгниют на этом месте.

— Очки у тебя старые, побитые, глаза портишь.

— На мой век хватит.

— Не простудишься?.. Окно открыла, сквозняк...

— Мне не холодно.

«Женщины Луксы всегда были...» Его не пригласят в дом, он знал. Так они и будут говорить, разделенные окном.

Они говорят о погоде, о новостях в округе, о том, что «годы бегут». А точнее — говорит он, а она только изредка коротко отвечает. И эта ненастная ночь спешит, словно за ней — погоня.

— Навещают тебя? — спросил он.

— Да.

— Наверно, старики чаще, вроде меня, которым не сидится, не спится... А молодым некогда, не до нас, свои дела...

— Племянницы чаще.

— Это хорошо, — сказал он и задумался, и потом не выдержал: — Я вот смотрю, ты все с книгой и с книгой. Неужели интересно тебе, Скайдритэ?

— Интересно. Времени хватает.

— Так ведь и у меня хватает...

— Мне о житье беспокоиться не надо, колхоз пенсию платит.

— Да и я ведь не бедствую. И дело всякое нахожу тоже. Но вот книги уже не могу — не запоминаю ничего.

— У меня память хорошая, Антон.

— А у меня, Скайдритэ... Годы идут, а жизнь на месте. Уже невыносимо одному. Как болезнь проклятая...

— Уж не сватаешься ли?

— Скайдритэ! — сказал он еле слышно. — Хоть псом, хоть тенью позволь мне тут, где-нибудь в углу, на кухне... до конца дней...

— Мы старые люди, Антон, — ответила она, и лицо ее стало непроницаемым. — Мы старые люди, и нам ни к чему что-то менять. Да и нельзя изменить.