Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Японец, — произносит Николаич.

В бинокль видна на черной трубе транспорта белая широкая полоса, а на ней красные иероглифы, изображающие нечто похожее на шалашик. Знак фирмы.

Медленно надвигается на нас и становится все великолепнее грандиозный японский транспорт. Умеют они строить, ничего не скажешь.

— Контейнеровоз, — поясняет опять Николаич.

Разминулись. Проводили его глазами. И снова — пустынное сиреневое море.

— У тебя жена когда родилась? — задает неожиданный вопрос Шевчук.

— Жена? А что?

— Надо.

— Зачем?

— Ну надо. Говори, — улыбается Шевчук, раскрывает блокнотик, нацеливается карандашом в листок.

— В марте.

— Жаль. — Шевчук закрывает блокнот.

— Почему жаль?

— Телеграмму бы дали от экипажа «Катуни», с днем рождения поздравили бы.

— Зачем?

— Что ты заладил: «почему» да «зачем», — смеется Шевчук. — Поздравили бы, сообщили, как ты работаешь. Приятно же получить с моря телеграмму не только от мужа, но и от всего экипажа и от капитана и узнать, что ты ударно трудишься.

— А если — плохо?

— Не выйдет, — обнадеживает Шевчук. — У Носача все хорошо работают. Тут как в армии: не умеешь — научим, не хочешь—заставим.

Опять смеется. Когда он смеется, он светится. Смотришь на него и сам начинаешь смеяться. Хорошо смеется комиссар.

— Хожу вот, записываю дни рождения чужих жен.

— Это хорошо, — одобряю я и жалею, что день рождения жены уже прошел. Вот удивилась бы, получив телеграмму от всего экипажа. — Хорошо придумали.

— Конечно, хорошо, — охотно соглашается Шевчук. — Новшество. Будем внедрять на весь флот-флот.

Когда он говорит длинную фразу, то некоторые слова повторяет, выдает их дуплетом.

— Между прочим, сейчас партбюро было, тебя редактором-редактором судовой стенгазеты назначили, — сообщает он мне новость.

— Меня? — ошарашенно переспрашиваю я.

— Тебя. Так что придумывай название газеты.

— Хоть бы спросили — согласен ли.

— А куда денешься — кругом вода, — опять смеется комиссар и уже диктует: — Значит, так: лучших в газету, отстающих тоже. Хорошо бы еще такой сатирический листок-листок выпускать. Веселый чтоб. Юмор в море — первое дело. Так что давай рожай-рожай юмор.

— Да не умею я рожать, — отбрыкиваюсь я.

— Как это не умеешь? Партийное поручение, брат. Хошь не хошь, а рожай.

— А ты знаешь, что с рулевым на вахте нельзя разговаривать?— прибегаю я к последнему аргументу.

— Знаю, — улыбается Шевчук. — Но у тебя руль на автомате, так что не открутишься. И лекции читать будешь.

— Какие еще лекции?

— О любви.

— О любви?

— О любви и верности, — уточняет он.

— Да что я — лектор из общества «Знание»! Да еще о любви.

— Надо, — твердо говорит Шевчук, и мне становится ясно, что меня заарканили. Хоть взлягивай, хоть взбрыкивай, а воз везти придется. Умеет наш комиссар — посмеяться-посмеяться да и решить вопрос твердо.

— В море лекции про любовь — самое главное, — поясняет он мне доверительно. — Любовь и верность для моряка — краеугольный камень-камень. Понял?

Я молчу, я все понял.

— А чего обед не объявляете? — спрашивает Фомич, все время с усмешкой наблюдавший, как я пытался вывернуться из оглобель. — Время.

Вахтенный штурман Николаич спохватывается и объявляет по радиотрансляции:

— Команде обедать!

Потом подходит Шевчук и говорит:

— Товарищи, прослушайте информацию. Сегодня у члена нашего экипажа, бригадира добытчиков Зайкина Анатолия Васильевича день рождения. Судовой комитет, администрация судна и капитан поздравляют вас, Анатолий Васильевич, с днем рождения и желают крепкого здоровья, семейного счастья, отличного настроения и трудовых успехов на промысле, куда мы прибудем через двое суток.

— На промысел-то прибудем, а вот будет ли там рыба, — ворчит Фомич.

— Не строй мрачные прогнозы, — хмурится Николаич.

— Чего строить — так оно и есть, — поднимает плечи Фомич. — «Амдерма» возвращается — прогорели.

— Откуда идут? — живо интересуется Лагутин.

— Оттуда, куда Макар телят не гонял.

Фомич знает все. Он день-деньской слушает эфир. Все новости на судне — от него.

— Обстановка на промысле тяжелая. Все капитаны жалуются.

И без того вислый нос Фомича совсем уныло опускается. Сейчас весна по календарю, а здесь, в Северном море, еще зимний холод, но у Фомича нос уже облез и покрыт нежной розовой кожицей. Фомич ростом с Петра Великого, но рыхл телом, и в рубке ему тесно. Когда он появляется в рулевой, сразу становится ясно, что она не так уж и вместительна.

По трапу взбегает Автандил, в руках его листок.

— Фомич, атстукай тэлэграмму.

— Не успели отойти, уже две телеграммы послал, — бурчит радист. — Дорого тебе обойдется любовь. Рыбы нет, чем платить будешь?

— Аткуда тэперь рыба, — соглашается Автандил. Он — технолог, помощник капитана по производству, он знает положение с рыбой. — Капиталисты всю выскрэбли. Вайме!

— Будет вам панихиду петь, — вмешивается Шевчук. — Гордеич вот послушает-послушает, подумает, что и впрямь рыбы нет-нет.

— Зачэм глаза закрывать! — горячится Автандил, и лысина его краснеет. — Каго абманываем? Сэбя абманы-ваем! Что было — то было, что есть — то есть. Батоно Гардэич и сам это увидит. Каго абманываем!

— Большой рыбой теперь и не пахнет, — вздыхает Серега Лагутин и вдруг улыбается. — Я первый раз пошел в море семь лет назад, мне говорят: «На большую рыбу идем». Я думал, что она размерами большая, с дельфина, думал. Селедку брали у Фарер. Замолотили тогда!

— Развэ это умно? — запальчиво спрашивает Автандил. — Караблей больше, чэм рыбы! Я тоже кагда пэрвый раз в морэ шел, мне сказали: «Возле Нью-Йорка ловить будэм. Ночью пришли на Джорджес-банку, мэня разбудили, гаварят: «Сматри, Нью-Йорк». Пасматрел — все в огнях. Думал, правда Нью-Йорк. Утром разглядел — сотни судов, до гаризонта. Прибежали брать сэледку. Касяк нащупают, кидаются в драку, бортами друг друга атталкивают. Иной прет прямо на тэбя, ему сигналишь, мол, с тралом иду, уступи дарогу, дарагой, а он прет на тэбя, потому что тоже с тралом. Трал вытащат — вэсь бэлый — в молоках, в икре, как пэной мыльной покрыт. Это —рыбалка? Да? —напирает Автандил на Шевчука. — Набегут сотни судов на адну банку — и «раззудись плечо, размахнись рука!» Ваш паэт Кальцов гаварил.

— Чего ты на меня насел, — отбивается первый помощник. Когда Шевчук сердится, лицо его приобретает не хмурое, а обиженное выражение и еще заметнее хохолок на макушке, как у мальчишки. — Я, что ли, командую этими капиталистами, я, что ли, установил их порядки?

— Теперь из-за них в промысловых районах — футбольное поле, — замечает Фомич. — Все содрали на дне тралами, как катками укатали. Так что Жоркину банку скоро прикроют, как Северное море с селедкой.