Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Он кивает головой в окно, и мы все смотрим на Северное море, по которому идем. Оно холодное даже на вид.

— Еще лет пять-шесть назад была рыба, теперь океан заметно отощал, — задумчиво произносит Николаич.

— Теперь рыбы в нем, как пельменей в котле после гостей, — говорит Фомич. — Два-три пельмешка останется, и гоняется хозяйка за ними с дуршлагом. Так и мы по океану с тралом бегаем.

— Люди как дети неразумные, делают —не знают чего, — вставляет Николаич. — Землю замусорили, океан подчистили.

— Нэ дэти — прэступники! — горячими глазами смотрит Автандил на штурмана. — На суку сыдим, его же рубим. Сэледку угробили?! Угробили! Скоро скумбрию выгрэбэм, ставриду — тоже запрэт наложат. Думать нада! Понял, кацо? — И, обращаясь ко мне, просит: — Гардэич-джан, напиши про это! Напиши, богом прашу тэбя!

— Не от нас это зависит. Мы люди маленькие, — вздыхает Николаич.

— Нэ маленькие, а трусливые! — уточняет Автандил. — Из-под ворот только можэм тявкать. — И опять ко мне: — Прашу тэбя, кацо, напиши про это. Душа балит.

— На наш век хватит, — беспечно отзывается вместо меня Серега Лагутин.

Автандил прямо-таки взвинчивается от такого заявления.

— Вот-вот, кацо! После нас хоть патоп. Бэй ее пад дых, бэй в кровину, матушку-природу! Она бэзатветная. Круши, юшку пускай! Бэй, чтоб нэ паднялась! Ас-са-а! — Автандил уже кричит, с южным темпераментом машет руками, будто рубит кого-то выхваченной из ножен саблей.

Мы ошеломленно смотрим на него. Я даже подумал — не пьян ли он? Может, хлебнул втихаря. Но Автандил вдруг сник, устало опустив плечи, и тихо, очень тихо говорит Лагутину:

— Нэт, дарагой, это вредная мысль, это прэступная мысль: «На наш век хватит».

Он отворачивается от нас, смотрит на веселое сиреневое море. В рубке наступает неловкое молчание: Автандил устыдился своей вспышки, а мы молчим, будто виноватые, вроде мы это придумали — так безжалостно относиться к природе, так безответственно выгребать богатства океана, не думая о будущем, о том, что может произойти с человечеством, если сейчас подорвать основу основ жизни на земле.

Молчание нарушает Фомич:

— В городе ателье есть, платья шьют. Никто эти платья не берет. А ателье передовое — экономия большая, план всегда по валу перевыполняют. На районной Доске почета висят.

— Лишь бы план выполнить! — опять вспыхивает Автандил. — А там хоть трава нэ расты. Голову нада имэть, — он постучал себя по лысине, — а нэ качан капусты. План можно выжимать на платьях, на угле, на нефти — на живой природе нэльзя. Каждый раз спохватываемся, да поздно.

— Потом ищем виноватого, на одного кого-нибудь сваливаем, — поддакивает Фомич и продолжает рассказ: — Директора ателье сняли. Жадность фраера сгубила — хотел, чтоб ателье было признано коллективом коммунистического труда. Низкое качество, по его мнению, ерунда, мелочь; главное — количество, перевыполнение плана.

— Между прочим, мы тоже будем бороться за звание коллектива коммунистического труда, — заявляет Шевчук.

— Всех подряд будешь записывать? — спрашивает Фомич.

— Я не директор ателье, — сердито отрезает Шевчук.

— А за количество спросят —почему мало, — не унимается Фомич. — В этом деле тоже «охват» ценится.

— Будем отвечать качеством.

— Все видят, все говорят — и никто не действует, — возвращается к прежней теме Николаич. — Пока в «Правде» статья не появится. Тогда все начинают шевелиться.

— Начинают крычать, храбрыми, умными становятся, — добавляет Автандил. — Но... после «Правды», а до нэе — малчок.

И я вспоминаю, как давным-давно был у одного номенклатурного областного работника. Сидит тот Некто в сером в большом кабинете, телефонов несколько штук на отдельном столике. Выхолен, тщательно выбрит, на щеках оптимистический румянец. Говорит важно, не торопясь, давая собеседнику возможность оценить весомость и значительность его слов. Вот с ним-то и произошел у меня разговор о китах. Тогда уже часто раздавались голоса, что пора прекратить бить китов, пока не уничтожили все стадо, пока кит не исчез.

«Будем бить», — твердо ответил работник на мой вопрос о китах. И слово «бить» он произнес так, что мне показалось: сверкнуло оно, как топор на эшафоте. Он так уверен в своей непогрешимости, так убежден, что трудится на благо народа! А ведь все время только и занимался уничтожением природы, нанося этим ущерб именно народу. И его ошибки придется исправлять потомкам. «Сельдь уничтожили неразумным промыслом, — напомнил я ему. — Вовремя не остановились, теперь ждем, когда стадо восстановится, жестко караем тех, кто забывает об этом». — «С сельдью — да, неразумно вышло. Есть вот статья. — Он вытащил из стола «Правду» со статьей профессора-биолога. — Очень хорошая, смелая статья, с государственным подходом к делу. Я полностью разделяю мнение автора». — «А с китами как? — повторил я вопрос. — Тоже такую статью ждать?»

Я еще не знаю, что через несколько лет мы с ним окажемся в одной больничной палате. К тому времени уже будет наложен запрет на промысел китов и китобойная база у нас будет ликвидирована. И на мой вопрос о китах он ответит: «Неразумно вели промысел. Подорвали стадо. Надо восстанавливать». И никакого чувства вины, он ее переложит на чужие плечи...

— Капитана здесь нет?—спрашивает судовой врач, поднимаясь по трапу в рубку. Полная пожилая женщина страдает одышкой, вот поднялась по трапу и задохнулась.

— Нету, Римма Васильевна, — отвечает Шевчук. — Он, наверное, в кают-компании, обедает.

— Нет его там.

— Значит, к механикам спустился в машину. А что такое? — Шевчук внимательно смотрит на взволнованное лицо врача.

— Что-то делать надо, Сергей Павлович, — тихо отвечает Римма Васильевна и смущенно поглядывает на нас. — Соловьеву плохо.

Не успевает Шевчук ответить, как в рубку поднимается капитан.

— Арсентий Иванович, с Соловьевым плохо, — почему-то виновато говорит ему врач.

— Что такое? — хмурится Носач.

— Галлюцинации. Голоса слышит.

— Он на ногах?

— На ногах.

— А ну давайте его сюда! — приказывает капитан. — Сейчас я ему покажу голоса. Сейчас он у меня арию из оперы услышит.

Через несколько минут в рубку в сопровождении врача поднимается старший тралмастер Соловьев. Он мал ростом, редеющие соломенные волосы спутаны и влажны, стеснительная улыбка лепится на губах, готовая испуганно вспорхнуть и исчезнуть. Это его разыскивали в день отхода.

— А ну пойдем со мной! — По голосу слышно, что капитан едва сдерживается. Он идет в штурманскую рубку, старший тралмастер за ним. Врач было двинулась следом, но Носач останавливает ее взглядом. — У нас мужской разговор.

И плотно прикрывает за собою дверь.

О чем они там говорили, осталось тайной, только через некоторое время Соловьев выскочил в поту и кубарем ринулся по трапу вниз. Следом вышел капитан, туча тучей.