Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Как мне сказали потом, Парамон не всплыл. Странно! Он же вознесся из моей ладони, но на поверхности не появился. Куда же он исчез? Может быть, его отнесло волной и с катера в солнечных бликах воды его не заметили?

А может, он все же справился с контузией и уплыл в другие края, подальше от разоренного гнезда?

Мы потом долго вспоминали Парамона, но за делами постепенно забыли.

Через много-много лет я вспомнил о нем, когда побывал в тех местах, где прошла моя военная юность.

Меня поразило не то, что на месте разбросанных сиротских поселков по берегам хмурого залива стоят современные города, и не обилие и мощь кораблей, а огромная стая чаек над городской свалкой. Чайки мельтешили, кричали, взлетали, садились— настоящий птичий базар. Но... он был на свалке, чадящей вонючим сизым дымом. Рыба не заходит больше в эти воды, и птица, воспетая в песнях, вынуждена переселиться на свалку и униженно питаться отбросами.

Но это было потом, через много-много лет.

А тогда я нашел под водой гофрированный шланг гидромонитора, взял в руки металлический его наконечник и полез под баржу в туннель, промытый за несколько смен водолазами, полез в кромешную темь.

Я знал, что мы добрались почти до половины ширины баржи и мне предстояло промывать туннель дальше. Грунт был мягкий: песок, глина, изредка галька — она пощелкивала под струей как орехи. Я гнал ревущую струю мощным напором, размывал перед собою податливую стену. Лежать было неудобно, я сгорбился, упираясь шлемом в днище баржи, но не обращал на это внимания. Водолазу чаще всего приходится работать в неудобном положении и в темноте. Я думал о Парамоне. И все время не покидало чувство вины перед ним...

Я не заметил в темноте, что сбоку находится камень-валун. Он был уже подмыт и, освободившись от опоры, упал и закупорил туннель. Я оказался в западне.

Пока меня отмывали, сделав обход валуна под судном, я потерял сознание и с кессонной болезнью попал в госпиталь. Последнее, что помню, задыхаясь под баржой, — огромный, пристально глядящий глаз пинагора. Глаз надвигался на меня, пугал своей величиной и древним потусторонним вниманием, необъяснимым и потому мистически жутким. Таинственный и грозный глаз все увеличивался и увеличивался, наплывал, всасывал меня в себя, пока я, беспомощный и обреченный, как рыба в трале, совсем не исчез в его темно-красном мраке...

Через полжизни лет, в Ферапонтовом монастыре, о котором прекрасный русский поэт Николай Рубцов сказал: «Диво-дивное в русской глуши...», на фреске Дионисия я увижу такой же грозный и таинственный зрак святого, его всепроникающий испепеляющий взгляд и вновь испытаю щемящее чувство вины за все содеянное на земле и неотвратимости возмездия.

Весь день звучит клич, ухмана: «Работай!» Это штурман Гена. Он руководит разгрузкой кормового трюма и считает поднятые короба с мороженой рыбой. Рядом с нашей «Катунью», борт о борт, возвышается огромная серая база «Балтийская слава», куда мы перегружаем свой месячный улов.

В трюме — акустик Сей Сеич, первый помощник капитана Шевчук, рефмеханик Эдик, начпрод Егорыч, моторист Саня Пушкин, матрос-прачка Мишель де Бре, трюмный Мартов и я. По-настоящему здоровых работников среди нас двое — Мартов и Мишель де Бре. Остальные болящие. У Сей Сеича перевязана шея, он хрипит, у реф-механика Эдика что-то с ногой, начпрод Егорыч мается спиной, а я вдвое старше любого матроса на «Катуни».

Матросы ловко окрестили нас «бригадой инвалидов» тире «сборная Бразилии». И вот эта «сборная», одетая в батники, шапки, свитера, валенки и рукавицы — в трюме двадцать пять градусов мороза, — безостановочно бегает С тридцатикилограммовыми коробами мороженой рыбы на плечах. А наверху, у горловины, стоит спортивный штурман Гена и покрикивает на нас. Хорошо ему там! Солнышко светит, ветерком обдувает, куда ни кинь глазом — зеленый океан. Стой да карандашиком отмечай количество поднятых коробов, которые тут же грузовой стрелой передаются на рефрижератор, и рыба исчезает в его необъятной утробе. Там, на огромной базе, — механизация. А вот тут у нас из-за тесноты конвейер в трюме не поставишь и автокар не пустишь.

В морозном тумане бегаем цепочкой, хватаем в дальних углах трюма короба, вскидываем на плечо и трусцой к металлической площадке, опущенной на стропах в горловину. Кинешь тяжелый короб на площадку и бежишь за другим. И если бы только кидать! Надо еще уложить их рядком. Надо кинуть так, чтобы короб точно лег возле другого, впритирку. И так сорок восемь штук.

Шесть рядов по восемь коробов. Один на другой. Верхний ряд выше головы, и приходится вытягивать жилы, чтобы забросить короб наверх. А как только последний ряд уложен, дружно и облегченно орем:

— Вира!

Пока полуторатонный груз идет наверх и пока спускается в трюм следующая порожняя площадка, можно передохнуть—упасть на короба и хватать стылый воздух широко раскрытым ртом. Сердце готово выскочить из груди. Солью покрыты пропотевшие на спине ватники, мороз хватает мокрое лицо, белым куржаком покрываются брови, ресницы, бороды. Как в Сибири зимой, в крещенские морозы.

— На тракторе легче работать, — говорит Мартов.

Он из деревни, тракторист, в армии был шофером, а после демобилизации дружки сманили в рыбаки. Решил сходить в моря, подзаработать на свадьбу. Рейс, два, ну, от силы три. И вот задержался... на одиннадцать лет. Давным-давно женился, уж и дети есть, а все ходит в море и до сих пор удивляется, что стал матросом.

— Едешь на тракторе — поле, жаворонки, цветы медом пахнут, — мечтательно говорит Мартов, срывая сосульки с рыжих усов. Он прислонился спиной к стене коробов, которые нам предстоит перетаскать. Под самый подволок стеночка, а уж какой толщины, сколько рядов этих коробов, никто не знает. — А весной!..

Я тоже вспоминаю родную алтайскую степь, синие горы на окоеме, струящееся марево, клейкие нежно-зеленые листки на березах. И мы, деревенские мальчишки, босоного шпарим за околицу в степное раздолье, на волю вольную. Давно это было, очень давно...

— Работай! — гремит голос ухмана.

Пустая железная площадка уже грохнулась в трюм. И мы снова забегали в морозном чаду, слабо освещенном лампочками: не то в преисподней, не то в парной, только вместо пара мороз, от которого ломит зубы.

Отработали час. Выдержать бы этот бешеный ритм! Первые площадки загружались легко, сил еще было много. Даже в охотку было поразмяться. Но с каждой новой площадкой, с каждым коробом, взваленным на плечо, с каждой минутой чувствую, что выдыхаюсь. А впереди еще три часа! Не свалиться бы.

Сей Сеич тоже на пределе. По лицу его катится крупный пот. Он мог бы у врача взять освобождение от разгрузки, но человек он совестливый и не захотел, чтобы потом на него показывали пальцем. А такие могут найтись. Тот же Дворцов.