Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Как я хотел тогда быть раненным в голову, в грудь, куда угодно, лишь бы не кессонка — грязная, вонючая беда. Никакого благородства у этой болезни.

Я много раз умирал в мыслях, но умирал красиво: бросался на амбразуру, или с поднятым флагом уходил под воду на торпедированном корабле, или в рукопашной схватке, уничтожив несметное количество врагов. А умирать пришлось в зловонии и грязи.

В тот раз уйти в никуда, в запредельные дали мне не позволила молоденькая сестричка с удивленным взглядом и широким ртом. Я отозвался на ее призыв и вернулся к жизни.

Потом я прочитаю у Арсения Тарковского: «Человеческое тело — ненадежное жилье».

До сих пор не пойму, как мне удалось удержаться в этом жилье. Я и теперь просыпаюсь с испуганно бьющимся сердцем, когда в предутренней сонной пелене вдруг возвращается ко мне далекое прошлое.

Нет, не во всем теле была тогда боль! Я с ужасом обнаружил, что не слышу ног. И меня из огненного жара кинуло в ледяной холод.

— Ноги! Ноги! —закричал я и не услышал своего голоса — так шумело в голове от испуга.

— Успокойся, успокойся, —уговаривала меня сестра. — Все будет в порядке. И ноги твои будут целы. Главное — ты жив, милый.

А меня била дрожь, как в лихорадке. Девушка говорила что-то обнадеживающее, но я-то знал, что после кессонки можно остаться парализованным, я-то видел своих друзей на костылях после госпиталя. Сильные здоровые парни вдруг становились калеками. Неужели настал мой черед?

И начались мучительные дни борьбы за свое тело, за право быть нормальным человеком, потянулось долгое время ожидания: отнимутся руки или нет? Паралич мог прогрессировать.

Ног я не слышал, не чувствовал и всей нижней части тела. Холодея от ужаса, я ждал паралича рук.

Я смотрел на свои руки —в кровоподтеках и синяках, —шевелил ими, сжимал и разжимал пальцы и ликовал—живы! Смотрел на бесчувственные ноги-бревна, тоже в кровоподтеках с желтыми разводами и в фиолетовых пятнах — они были чужими, и меня окатывало холодом: а вдруг на всю жизнь!

Бессонными мучительными ночами я вспоминал, как все это произошло, и прежде всего приходил на память глаз пинагора, огромный, изучающий, потусторонний. Этот глаз возник, когда меня пронзила боль от паха до пяток, будто бритвой вспороло кровеносные сосуды, и я потерял сознание...

Во время нереста (с мая по июль) пинагоры-самцы меняют окраску. Обычно они синевато-серые, но в брачный период плавники и брюхо у них становятся красными, спина темнеет и приобретает густой сине-серый цвет.

Вот таким франтом я и увидел его впервые. Был он будто бы одет в темный фрак, в голубоватую элегантную сорочку, при красном галстуке, манжеты-плавники тоже красного цвета.

Он охранял кладку крупной оранжево-красной икры. Брюшными плавниками, образовав из них воронкообразную присоску, он прикрепился к большому коричневому камню и неусыпно караулил свое потомство, внимательно глядя вокруг большими черными с красной окаемкой глазами. У него было короткое толстое тело с множеством твердых шипов. О них можно было ободрать руку.

При виде опасности, а такой опасностью были, конечно, мы, водолазы, пинагор напряженно топорщил красные плавники, раздувал щеки, оттопыривал жабры, открывал рот — становился вроде бы даже больше. По телу его шла нервная волна, и казалось, что он вот-вот кинется в атаку. Стращал нас.

Потом он к нам привык — понял, что мы ему не враги и на его потомство не покушаемся, но все равно не спускал глаз, настораживался, однако с места не двигался— храбрый! А может, думал, что от такого чудовища, каким наверняка казался ему водолаз, никуда не денешься и чему быть — того не миновать. Но скорее всего, не имел он права покинуть потомство, обязан был охранять, что бы ни произошло, как часовой на посту.

Пинагор шевелил толстыми губами, и выражение у него было слегка обиженное. Может, голод мучил, а может, было стыдно, что ему, мужчине, главе семейства, приходится сидеть неотлучно, как няньке, возле своего сопливого потомства. Мы тогда не знали, что у пинагоров именно самец охраняет икру, и подсмеивались над ним. Кто-то прозвал его Парамоном, и имя приклеилось. С той поры: Парамон да Парамон. Сидя на телефоне, можно было услышать, как водолаз беседует с ним:

— Парамоша, где баба-то твоя? Бросила, что ль? Подолом треплет, а ты тут с голодухи загибаешься. Если вернется, не принимай вертихвостку. Будь мужчиной.

— Ты на алименты подавай, — советовали другие. — Чего одному горе мыкать! Давай мы тебе заявление напишем по всей форме. Царю вашему морскому, Нептуну. Так, мол, и так, семеро по лавкам, воспитывать надо. Ты ж теперь отец-одиночка. Нечего стесняться, надо требовать, что положено по закону.

— Напишем честь по чести, — поддакивали третьи. — Мы — свидетели. Мы ей, потаскушке, насыплем соли на хвост. Ишь, выплодила ораву, подкинула тебе на шею, а сама в загул пустилась.

— А заметили, у них самки больше самцов, — сказал кто-то.

— Ну и что?

— А то, что здоровые бабы, они ленивые. Тощие — те суетятся, по дому хлопочут, а толстые, они — поспать больше.

Самки пинагоров больше самцов. Длина самки полметра бывает, и вес приличный, а самцы вполовину меньше. Когда они рядом, то как иногда у людей бывает: этакая крупная бабища с дробненьким мужичонкой под мышкой.

— Ты бы, Парамоша, поохотился, а то загнешься не жрамши, —говорили ему. — Думаешь, добрым словом помянут тебя эти детки. Вот вылупятся, расплывутся по морю — поминай как звали. На старости лет куска не подадут.

Нам было весело, мы балагурили — все развлечение под водой. Обычно уходишь в это холодное безмолвие и остаешься один на один со стихией, с опасностями, что подстерегают водолаза в любой момент, а тут — живая душа объявилась! И мы к Парамону относились с сочувствием, как к равному. Любили его.

— Надо его подкормить! — спохватились мы. — А то он с голодухи икру полопает. У них это запросто.

— Крупы посыпать с борта, каши там, перловки, — советовали.

— Куда! — возражали. — Там на кашу много оглоедов найдется. Ему и крупинки не достанется. Он же не отплывет от икры. Надо ему персональный ресторан устроить. «Дары природы».

Каждый раз, спускаясь под воду, водолазы наведывались к Парамону: как он там, горемычный, жив-здоров, цела ли икра?

—Опять к Парамону пошел! — злился мичман и кричал в телефон: — Иди туннель промывать! Отправился на экскурсию!

Мы тогда промывали туннель под баржой, затопленной в самом конце войны, — она мешала судоходству в губе, и ее надо было поднять.

Пинагор от икры не отплывал ни на минуту. По-моему, он чувствовал, что мы — просто зеваки, обиду ему не несем, но все-таки посматривал на нас с опаской. Мы подкармливали его рисом. Насыпали горсть крупы в пустую консервную банку, прикрывали крышкой и шли угощать горемычного и преданного папашу. На грунте банку раскрывали и подставляли ему под нос. Рис всплывал легким белым облачком от движения воды. Пинагор шлепал губами и втягивал в себя зерна. Забавно было видеть, как зернышки плывут ему в рот, одно за другим, цепочкой. Не сходя с места, Парамон высасывал всю банку. И нам казалось, что от сытости у него на морде появляется довольное выражение, что-то вроде улыбки, и глаз веселеет.