Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Когда домой идете?

— Через неделю.

— О-о, счастливчики! Почту возьмете?

— Возьмем, подходите.

— А как улов?

— Добираем до плана. Три тоники вот выудили.

— А-а, Три — мало. «Катунь» вон по двадцать таскает.

— Не загибайте, — усмехается Носач. — Далась вам «Катунь».

— Вчера сколько выудил, Арсентий Иванович? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».

— Шестьдесят одну.

— Сочувствуем, сочувствуем, а мы — целых пятнадцать.

— Я же говорю, идите сюда.

— Жужу, Жужу! — свистит француз.

— Да нету твоей Жужу, гулять пошла, — со смехом говорит кто-то.

— За женщинами следить надо, — советует другой.

На дворе ночь.

А француз все свистит и все добивается Жужу. Радистка, что ли? А может, с берегом говорит? Они с берегом по радиотелефону говорят. Можно только позавидовать.

— «Катунь», какая глубина у вас?

— Сто шестьдесят метров.

— Спасибо. До связи.

— До связи. — Капитан вешает трубку радиотелефона. Сурово сводит брови и оглядывает рубку. — Ну так, где штурман? Спрятался!

Странно, но в грозном голосе капитана я различаю смех.

Вахта моя окончена, и я ухожу из рубки.

И опять не сплю. Пока стоишь на руле, думаешь: скоро ли вахте конец, хоть бы скорее. А как придешь в каюту — сон летит от тебя. И даже не читается.

Лежу, вперив глаза в разрисованный цветами матрац над головой. Светит лампочка у подушки. Шторку своей кровати я задернул и оказался в маленьком теплом и уютном пространстве, ограниченном сверху второй койкой, справа—переборкой, слева — шторкой, в ногах — стенкой, в головах — тоже. Это — мой «ящик», как зовут койку матросы.

Лежу, думаю. И все слышится голос мужчины, тоскливый голос влюбленного, и, видимо, безответно. Этот голос, полный уже догадливой печали отверженного, но все еще не теряющего надежды, звучит в ушах. Кто он? Кто она? Посмотреть бы на них. Да какое это имеет значение! Имеет значение только любовь. Его любовь. Любовь отвергнутого. Он тоскует, ревнует, мучается и любит. И, наверное, долго еще будет страдать, долго будет болеть его сердце, и шрам останется на всю жизнь. Останется! Не может не остаться. Может быть, это — его первая любовь. Кто же не помнит своей первой любви! У каждого она своя, на особинку, единственная. Первая.

«А Соловьев?» — вспоминаю я. Ах, Соловьев, Соловьев! Бравого парня, как вспоминает Носач, сгубила баба. И подрезаны ему крылья. Что же это такое? И все знают, и никто не властен что-либо изменить, как-то помочь ему. Телеграмму ей дать, как предлагает капитан? Так ей на эту телеграмму... наплевать. А вот как ему, Соловьеву, сделать легче? Он один должен с этим справляться. «Ведь он ее всю жизнь любит! — вдруг пронзила меня мысль. — Черт побери — всю жизнь! Подумать только!» Это и счастье, и наказание. Для кого — счастье, а для него — горе горькое. А внешне он невзрачный, ничего такого романтического, от Ромео, броского, — мужик как мужик. А какое сердце!

Мое внимание привлек уголок бумаги, торчащий из-под матраца верхней койки. Раньше я его не замечал, хотя все узоры на обивке матраца давным-давно изучил, рассматривая их перед сном.

Потянул за уголок. Это оказался листок ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявым почерком с множеством исправленных, зачеркнутых и надписанных строк. Стихи!

Читаю:

Встретил Татьяна тибя я одну,

И вот как больной типерь хожу.

Знаешь Татьяна, люблю я тибя,

Милая Таня — любовь ты моя.

Ах ты бедный мой грамотей! И у тебя любовь. Даже стихи написал. Кто-то правил твои строчки, был редактором. Значит, друг —иначе бы не доверил свою тайну. Но не очень-то грамотен и редактор: в слове «тибя» букву «и» не исправил на «е». Только кое-где расставил запятые другими чернилами, да и то не везде.

Я Танюша фото взял у тибя

Типерь ты висишь на стине у меня

Любуюсь я тобою, тобою не живою

И на сердце у меня опять- тоска.

Я вспомнил, что на перегородке у верхней койки действительно висела фотография девушки, когда я только занял эту каюту. Потом она исчезла. Отклеилась, может быть?

Я встал, пошарил на верхней койке, но ничего не обнаружил. Значит, кто-то снял фотографию. Я хорошо помню ее, потому что она часто попадалась мне на глаза. Девушка с кокетливо повернутой головой «под актрису». И этакий «губительный» взгляд сильно подведенных глаз. Вот носик подкачал — вздернут и ноздри широковаты. А уж прическа, прическа! Софи Лорен, да и только! Ах эти иностранные кинозвезды, посводили с ума наших девок! А вырез у платья! У-у, какой вырез!

Но куда же делась фотография? Я теперь только понял, что давно не вижу ее. Кто снял? Когда? Мы в море уже были, а она «висела у меня на стине», и я ею «любовался не живою». Значит, кто-то из команды взял. Надо будет узнать, кто пошел второй рейс на «Катуни», кто жил в этой каюте до меня. То, что жил здесь Саня Пушкин, моторист, я знаю. Но он лежал на моей койке. А кто лежал на верхней?

Я знаю этого больше не будет

И встречи нашей больше не ждать

Если ты Татьяна не бросишь

Меня от сибя отшивать.

«Отшила» или нет она его? Зеленая тоска, наверное, гложет этого поэта, как и того мужчину, чей голос всю ночь тоскливо звучал в эфире и на чью призывную печаль откликались все мужские сердца, но не то единственное женское, которое было нужно ему.

Ах, молодость, молодость, когда кажется, что и жить-то не стоит, раз не любит тебя девушка! Теперь, с высоты лет, смотришь на это с легкой грустной усмешкой.

Скоро радость у меня

Уйду в далекие моря

В моря где нужно мужество

И где нету места трусости.

Правильно! Молодец! Во-первых, действительно есть радость выхода в море. Сколько бы человек ни выходил в море, как бы ни было это для него привычно, все равно его охватывает приподнятое чувство ожидания чего-то радостного, необыкновенного. Это ни с чем не сравнимое чувство знают только моряки. На суше такого испытать нельзя. Ну и потом, здесь «нету места трусости». Это он метко сказал. В море ходят парни не трусливого десятка.

И ты Татьяна проводишь меня до причала

И руки положишь мне на грудь

И нарочно наверно скажешь а может и не скажешь

Разлюби меня но не забудь.

Вот ведь как! «Разлюби меня, но не забудь», Любовь уходит, а память остается. И парень этот будет помнить. И она, та девица, знает об этом. И есть в словах «Разлюби меня, но не забудь» женский эгоизм. Видимо, уже говорила ему такие слова, раз он их, так сказать, цитирует.

Жалко все же этого поэта, жалко и того мужчину, чей горький призывный голос всю ночь плыл над океаном. В ночи голоса всегда кажутся особенно тоскливыми.

«Вернись! Вернись!» — звал меня голос повелительной силы.

Я уходил к вечным стихиям — возносился ли, падал? — уплывал в прошлое, назад, покидая сегодняшний день, отказываясь от будущего, уходил к зыбким теням, несметной толпой ждущим меня там, в глубине беспамятства. И нарастал в крови какой-то гул, словно радостный клич, восторженное приветствие этих бесплотных теней.