Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Не-ет, — упрямо тянет электрик. — Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.

— Два года назад ты это же самое говорил, — напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.

— Так вышло, — вздыхает Ованес. — А теперь уж точно — конец.

— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.

— Спать пошел, — отвечает штурман Гена. — Что это? —кивает на радиограмму.

— Да так, — отмахивается Фомич.

Он не хочет говорить, но лицо расстроенное. Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?

Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:

— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!

Володя Днепровский хмыкает.

— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.

К рации подходит штурман Гена.

— «Катунь» слушает.

— Сколько поймали?

— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?

— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?

— «Бляшки» есть, а толку мало.

Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.

— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.

— У «Катуни».

— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.

— Здесь я, слушаю, — отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.

— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.

— Передал. А ты мое получил?

— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать, — мужчина обижен.

— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.

— Бонжур, дорогой, все поняли, — смеется кто-то из наших в ответ.

Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.

— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием, — допытывается кто-то.

— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.

— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.

— Я не молчу, — неохотно отвечает Тоня.

— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)

— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.

— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.

— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто, — отвечает штурман Гена.

— Тоня, почему молчишь? Прием, — мечется по эфиру тоскливый мужской голос.

— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена. — Она там как сыр в масле катается.

— Да-а, — раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли, — кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.

— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.

— Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.

— «Аметист», чего молчишь? Прием.

— Улов подсчитывает, — предполагает кто-то.

— «Катунь» — «Рубину»! «Катунь» — «Рубину»! Штурман Гена подходит к рации.

— «Катунь» слушает.

— Каким курсом лучше идти на южном свале? Прием.

— Норд-вестом. — Гена нахватался знаний рядом с Носачом. — Но там тоже бегать надо. Туда собрались? Прием.

— Да, там поляки ловят, говорят — хорошо.

— Еще Польска не згинела, — говорит кто-то.

— Не згинела, — отвечает «Рубин», — у них поучиться можно.

— Тоня, я на тебя обиделся, ты так и знай. Тоня, ты положила трубку? Прием, — отчаянно звучит мужской голос.

В эфире минутная тишина.

— Я б этой Тоне... — сердито говорит кто-то.

— Прекратить посторонние разговоры на рабочей волне!—снова приказывает какое-то начальство.

Наступает молчание. В рации слышны только шорохи, потрескивания разрядов да сквозь глухой шум забитого эфира пробивается слабое попискивание морзянки. Торопливо, захлебываясь, кто-то спешит оповестить мир о чем-то тревожном. От этого в сердце закрадывается предчувствие недоброго. И вдруг громко, будто совсем рядом, раздается напористый голос:

— «Аметист» — «Ай-Петри»! Прием.

Молчание.

— «Аметист» — «Ай-Петри»! Сколько подняли? Прием.

— Ушел в глубокое подполье, — высказывает кто-то догадку.

— Тоня, ты слышишь меня? Прием.

— Слышу, — недовольно отвечает Тоня.

— Тоня, ты извини меня. Прием.

— Да ты не волнуйся, — говорит невидимая Тоня. — Чего ты волнуешься?

— Весь флот волнуется, — вставляет кто-то.

— Кто там опять говорит! — начальственный голос набирает высоту.

— Все говорят, — дерзят в ответ.

На промысле все на виду, все на слуху. Сейчас весь флот слушает диалог мужчины и женщины, все понимают: происходит серьезное. Кто они? Муж и жена? Влюбленные? Жених и невеста?

— Вот так вот выйдут на разных судах, только по радио и говорят, — вздыхает Ованес. — Вроде и вместе, в море, а на самом деле совсем раздельно.

— Ей-то что! — опять почему-то зло говорит штурман Гена. — А он всухомятку живет.

— Чего ты на нее окрысился? — спрашивает Ованес. — К ней там пристают. Тоже — не мед. Может, она его любит.

— Любит, — иронически усмехается штурман Гена.--Любила бы — так не разговаривала бы. Выйдут в море, а из-за них тут свара начинается. Хуже нет, когда баба на судне.

— Это верно, — соглашается Ованес. — Лучше уж без них,

— Был бы я высокое начальство, я бы категорически запретил брать женщин в море. На военных вон кораблях их нету, — говорит штурман Гена, — и ничего, обходятся.

— Да и не женское это дело — море, — встревает в разговор Володя Днепровский. — И для здоровья плохо, и для семьи, и вообще...

— В море мужчины должны ходить, — поддерживает его Ованес. — Это ты прав.

— Я вот на Охотском море плавал, — вспоминает штурман Гена. — Там краболовы есть. Базы. Женщин на них человек четыреста, если не соврать. Консервы прямо в море делают. А мужчин там—только штурманская служба да механики, ну еще боцманская команда. Сначала какой дурак обрадуется, а потом сидит и ни мур-мур. Первые помощники за один рейс седыми становятся — попробуй-ка удержи в руках такую ораву. Бабы молодые, в соку. А сколько семейных разладов! Жены же знают, на каком судне муж пошел. Нет, страшное дело — женщина в море!

— Плоть — она ведь приказу начальства не подчиняется, — задумчиво произносит Ованес. — Она свое требует.

— Каких только приказов не издавалось по этим краболовам!— говорит штурман Гена. — Я говорю, первые помощники за один рейс седыми становились. Нашему Шевчуку такое и не снилось.

В рации раздается задорный свист.