Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Тонн двадцать! — наконец преодолев спазму, почти выкрикивает вслед Носачу штурман Гена и опять захлебывается от восторга.

— Четырнадцать, — бросает ему капитан и сбегает по трапу.

Как только трал оказался на палубе и его длинное, туго набитое серебристой рыбой туловище тяжело разлеглось, заняв почти все место, радио наше заработало. Сейчас на нас со всех судов направлены бинокли.

— «Катунь» — «Бриллианту». Сколько подняли? Прием.

— «Катунь», «Катунь», ответьте «Мамину-Сибиряку». Сколько тонн? Прием.

— «Катунь», сколько заловили? Прием.

— Арсентий Иванович, сколько там у тебя в мешке?

— «Катунь» — «Сапфиру», «Катунь» — «Сапфиру», сколько поймали? Прием.

К рации подходит штурман Гена и вяло отвечает:

— Да так, не очень... тонн семь.

Я удивляюсь: что это вдруг штурман Гена начал прибедняться? Сам же говорил — тонн двадцать.

А на корме уже поднят на дыбы траловый мешок и развязывают куток. Бригадир добытчиков рванул шнур, и серебряный тяжелый водопад хлещет в первый чан — отверстие в палубе, попадая потом в рыбцех, — и траловый мешок худеет на глазах.

Рыба, не попавшая в чан, разливается по палубе тяжелым расплавленным серебром. Матросы со шлангами в руках сильными водяными струями сбивают ее в чан. Гудят от напора белые струи, выбивают рыбу и из трала, помогая ей выйти из кутка. В желтых прорезиненных штормовках, в огромных — выше колен — бахилах, матросы-добытчики проваливаются в месиво живой трепещущей рыбы, бредут по колено в ней, как в горной реке, и сбивают, сбивают ее мощными струями с палубы, направляют в чан.

Наполнив первый чан, трал перетягивают ко второму, и снова живой серебряный вал скатывается вниз, в рыб-цех, где добычу рассортируют, уложат в противни, взвесят и засунут в морозильные аппараты, чтобы потом, уже мороженую, упаковать в картонные короба и сложить в трюм, где она будет храниться до прихода рефрижератора. Тогда мы перегрузим эти тридцатикилограммовые короба на базу, и она доставит свежемороженую рыбу в порт.

А пока вот она, еще живая, хлещет потоком в чан, и вокруг трала хлопочут добытчики, подчиняясь мановению руки капитана. Удивительное это зрелище — трепещущий живой водопад сверкающей на солнце рыбы, низвергающийся с высоты в чан. Завороженный, не могу отвести глаз. А смотреть-то надо вперед, а не назад, в «телевизор»...

В рубку поднимается Носач. Он мокр, в серебристой чешуе, пахнет морем и сырой рыбой, лицо светится, налит силой и энергией, он будто бы только что вышел из боя, еще разгоряченный, еще упивается победой.

Носач берет у штурмана Гены трубку радиотелефона и громко объявляет флоту:

— Говорит «Катунь». Подняли четырнадцать тонн. Крупная ставрида. Четырнадцать тонн.

Я удивляюсь: какой наметанный глаз! Сказал давеча — четырнадцать, и точно — четырнадцать.

— Точку отдачи, Арсентий Иванович, — спрашивает какой-то капитан.

— Сейчас дадим, — отвечает Носач и глазами приказывает штурману Гене.

Тот идет в штурманскую, ворчит:

— Поисковое судно мы им, что ли! Спят тут, а мы им должны «точки» давать.

— «Катунь» — «Мамину-Сибиряку», какой трал, Арсентий Иванович? — раздается в рубке голос по радиотелефону.

— Донный, — отвечает Носач.

— А груза? — спрашивает «Мамин-Сибиряк».

— Грузов поменьше: косяк оторвался от грунта.

— Везет же Носачу, — говорит кто-то. — Только пришел — и сразу четырнадцать тонн.

— В рубашке родился, — подает голос другой. — Ему всегда везет.

— Плохо же вы обо мне думаете, — хмурится Носач. — «Везет»! Уметь надо!

— Ладно, не дуйся, — говорит какой-то капитан. — Давай точку отдачи.

— Сейчас штурман даст, — обещает Носач.

Тем временем рыбу «вылили» в чаны и палубу окатывают водой из шланга, очищают от слизи, водорослей, давленой рыбы. Соловьев и бригада добытчиков хлопочут возле трала, готовят его к новой отдаче. Чиф облаивает диковинную рыбу, раздутую, как шар, и испуганно отскакивает, когда этот шар подпрыгивает. Здесь же крадется к маленькой рыбешке Симка, молодая судовая кошечка. Симка у нас — иностранка. Ее подобрали матросы в Штральзунде, когда стояли там на ремонте.

Капитан опять у фишлупы. Внимательно следит за показаниями самописца. Мы забегаем в точку отдачи трала. Вместе с нами забегают «Мамин-Сибиряк» и «Сапфир».

— Пристроились, — ворчит штурман Гена и недовольно косит глазом на траулеры, идущие параллельно нам.

— Не жадничай, — говорит Носач, не отрывая взгляда от самописца.

— Да я что... я так, — кисло откликается штурман Гена. — Обидно. Жену отдай дяде, а сам иди.

Носач вдруг весело усмехается, поднимает глаза от фишлупы и добродушно говорит:

— Скажи, как тебя заело! Жену вспомнил. Похаживаешь от жены-то, нет?

— Я?!—оторопело спрашивает штурман Гена.

— Ты, конечно. Я, что ль. Мне уж поздно.

Штурман Гена, ошарашенный таким оборотом, не знает что отвечать, а капитан смеется и утвердительно говорит:

— Похаживаешь, по глазам вижу. Да и парень ты красивый. Женщины таких любят.

— Живой же я, не мертвый, — не то подтверждает догадку капитана штурман Гена, не то хочет оправдаться.

— А раз живой — не жадничай, — опять поворачивает разговор капитан. — Объявляй точку отдачи.

И штурман Гена недовольным голосом объявляет по радиотелефону, где надо отдавать трал.

Вахта моя окончена. Я передаю руль начпроду Егорычу. Теперь, когда начался промысел, на руле стоим втроем: Егорыч, боцман и я. По шесть часов, сменяя друг друга. Остальные матросы заняты в рыбцехе и на палубе.

Сижу в каюте, рассматриваю свои ноги. Опухли за вахту, налились кровью, горят. Показать врачу или нет? Не показать — как бы хуже не стало, показать — как бы за неженку не приняли. Всего четверо суток в море — и вот на тебе!

Ложусь на диванчик, задираю ноги, упираясь ими в переборку. Умостившись в такой позе, думаю: нет, к врачу не пойду. Что скажет команда, только вышли в море — и уже жалуюсь на здоровье. И так дармоедом считают, а тут еще и дохлый! Сразу найдутся недовольные, да еще будут обвинять капитана, что посадил им на шею иждивенца. Делить-то заработок будут по паям, то есть поровну. Это главное. И матросы бдительно следят, кто как работает. Тут не сачканешь! Каждый у всех на виду. А работы теперь, когда началась рыбалка, конечно, хватает. Двадцатый век, научно-техническая революция, судно забито всякими механизмами, но поговорка «бери больше, тащи дальше» не изжила себя, особенно на палубе, с тралом, с тросами.

Вспоминаю, как на вахте разговаривал с лебедчиком: глядя на рулевой автомат, я сказал, что скоро все на кнопках будет — вот уже и знаменитый штурвал, много веков служивший верой и правдой моряку, заменили маленьким штурвальчиком — мизинцем можно повернуть. «Ага, — согласился Володя. —Нажал кнопку — и спина мокрая». И кивнул на палубу, где матросы-добытчики тащили толстенный и тяжеленный трос — ваер. Тащили, как бурлаки, наклонившись вперед чуть не до палубы.