Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— А я вот вспомнил, как друг меня вытащил к своим, — поворачивает разговор на другой курс капитан. — В сорок втором, на Волховском фронте. Я тогда артиллерийским разведчиком был. Сидим с корешем, корректируем огонь нашей батареи. А тут немцы ударили — и наши отошли. Меня в ногу ранило. Идти не могу. Потащил он меня. А март был, распутица уже наступила, ручьи вздулись, снег мокрый, рыхлый. Двое суток тащил он меня. «Брось», — говорю. А он мне: «Ты бы бросил меня?» — «Не из тех», — говорю. «Ну и я не из тех». Дотащил. Побратимами стали. До сих пор в гости друг к другу ездим. Я тогда в морском батальоне воевал. С Тихого мы прибыли — и сразу на Волховский. Когда война началась — я на Тихоокеанском служил, на торпедном катере.

Носач рассказывает, а я вдруг вспоминаю, как однажды в Слюдянке, на Байкале, где в сорок третьем спешно заканчивал водолазную школу, встретился мне на улице старшина второй статьи, высокий, носатый, с пшеничными усами и с дерзкими серыми глазами. Он шел по улице бравой походкой и победно кидал взгляды по сторонам. Когда мы с ним столкнулись, он был крайне изумлен. «Кореш, ты откуда здесь? — спросил он меня. — В отпуске, что ль? По ранению?» — «Нет, — ответил я. — Учусь». — «Где учишься?» — еще с большим удивлением спросил старшина. «В водолазной школе». — «В водолазной? Тут что, школа есть?» — «Есть. Из Балаклавы, с Черного моря перевели», — охотно пояснил я ему.

Он присвистнул и разочарованно посмотрел на меня. Это было для него открытием, и, как теперь я понимаю, неприятным. Он хотел покрасоваться, поразить далекую, затерянную в сибирских просторах станцию своим морским видом, а тут — на тебе! — водолазная школа и моряки запросто ходят по улицам.

«И много вас тут?» — все еще с удивлением, но уже бесцветным голосом спросил он. «Много». — «Сколько?» — «Много». — «Военная тайна?» — уже серьезно спросил он меня. Я кивнул. «Ну ладно, будь здоров, салага». Он сразу определил, что я еще зеленый. «А я на фронт еду. С Тихого. Эшелон на станции стоит», — сразил он меня и пошагал нарочито вразвалку, чтобы дать понять, что он не какой-нибудь салажонок вроде меня, а бывалый моряк, даже по земле разучился ходить...

— Это не ты был? — спрашиваю у Носача, рассказав про старшину. — Похож на тебя.

Тот давний старшина действительно очень походил на Носача: и бравой выправкой, и напористостью, и усами, и лихо заломленной набекрень «мичманкой».

— В каком году это было? — заинтересованно смотрит на меня капитан.

— В сорок третьем.

— Нет. В сорок третьем я уже на крейсере «Максим Горький» был, в Ленинграде. А через Слюдянку я ехал, — улыбается воспоминаниям Носач. — Не только ехал, но и ходил по ней, как тот старшина. Я ведь там до войны учился в школе. Двухэтажная такая, белая, каменная. Пока эшелон стоял на станции, сбегал я к тетке и в школу.

— У нас в ней учебные классы были, — говорю я. — Водолазную технику изучали.

— Ну?! — удивленно восклицает Носач.

Все за столом улыбаются такому стечению обстоятельств. Оказывается, были мы с капитаном в одних и тех же местах, жизненные тропки наши уже пересекались, только сами мы того не ведали.

— А родом я со станции Выдрино, — говорит Носач, — от Слюдянки недалеко.

— Знаю я Выдрино, — говорю я. — Мы там бревна грузили на железнодорожные платформы. Вся водолазная школа. И дезертира ловили.

— В Выдрине? — не верит своим ушам капитан.

— В Выдрине.

Тогда ночью подняли нас по тревоге и приказали поймать дезертира. Он ударил ножом Вальку Скудина, с которым потом уже, в мирной жизни встретился я через семнадцать лет на перроне челябинского вокзала и узнал его по шраму на лице. А тогда, в сорок третьем, вез я его до Слюдянки в «пятьсот веселом». Едва живого довез до нашего госпиталя.

— Ну надо же! — удивляется Шевчук. Он тоже с нами за столом. Пришел, присел с краю, поздравил нас с Победой. — Нарочно не придумать. Вот жизнь! Как вывернет что-нибудь!

Капитан растроганно глядит на меня и ударяется в воспоминания о чудо-озере Байкале, о тайге, о рыбалке.

— Вода там самая светлая, — подтверждаю я. — Спустишься на глубину, а все равно видать далеко. Потом где бы ни был я, на каком бы море ни спускался на дно по своей водолазной профессии, более чистой и более светлой воды не видывал.

Капитан с гордой улыбкой посматривает на всех. Очень доволен, что хвалю я Байкал, где прошло его детство.

— Выпьем за наши родные места, — предлагает он. Все охотно поддерживают его тост.

— А ты чего? — спрашивает Носач Егорыча. —Не пью, — отвечает начпрод.

— Совсем не пьешь?

— Ни грамма.

— Чего так? Болеешь? — допытывается капитан.

— Нет, здоровый. Клятву дал.

— Какую?

— Да долго рассказывать, —хочет уклониться от объяснений Егорыч.

— А ты расскажи, — настаивает Носач, — сегодня у нас вечер рассказов.

— Я перед войной в Западной Украине служил, — начинает Егорыч. — Только что в офицеры меня произвели. В летних лагерях стояли, в лесу. А в первый день войны жена ко мне приехала. Мне командир полка в субботу вечером три дня отпуску дал по такому случаю, а в воскресенье в полдень, уже бомбежка первая была, прикатила она. И тут же на другой поезд обратно начал я ее пристраивать. Всего и виделись-то полдня, да и те я за билетом бился, а она в зале ожидания сидела. Но все же к вечеру посадил я ее, а сам к хозяйке на квартиру вернулся. Была у меня там бутылка, припас для встречи. Ну, осушил я ее с горя и уснул. Намаялся. И до утра — как мертвый. А утром смотрю — нет гимнастерки, я ее на стул повесил. Все перерыл в комнате — нету. Я к хозяйке. Она клянется, что никого постороннего не было, некому взять. Смотрю, окно у меня в сад открыто. В окно, думаю, стащили гимнастерку. Да гимнастерка-то — черт с ней! Главное — партбилет и удостоверение офицера. Я за голову схватился. Что делать?

Покрутился-покрутился да и послал хозяйку в полк, чтобы принесли мне гимнастерку какую-нибудь — не являться же к командиру в гражданской рубашке. Принесла она мне гимнастерку: мой товарищ дал. Пришел я в штаб, доложился. Ну тут за меня и взялись! Особый отдел. Версия такая: гимнастерку украл шпион, чтобы воспользоваться моим партбилетом и удостоверением офицера, я же утратил бдительность, проявил преступную халатность и тем самым сыграл на руку врагу. Ответ держать по закону военного времени. А пока, как опасного элемента, взять под стражу. Полк к бою готовится, рубежи занимает, окапывается, а я на «губе» сижу, и ничего светлого впереди не брезжит, потому как меня уже за шпиона считают. Отсидел день. Мысли всякие в голове: шлепнут, мол, за «помощь врагу».

Вечером вдруг хозяйка прибегает в штаб, приносит мою гимнастерку, говорит, что гимнастерку муж ее по ошибке унес на работу вместо своей спецовки, которая висела рядом на другом стуле. В темноте не разобрал — на работу еще затемно уехал. Он электрические столбы ставил, линию тянули по деревням. Ну а в военном городке нашем уже и нет никого, уже оборону заняли в приграничной полосе, и дежурный не знает, что со мною делать. А был он мне хорошим товарищем. Спрашиваю хозяйку: где партбилет, в кармане был, куда дели? Отвечает, муж сдал партбилет и удостоверение офицера в райком партии, когда обнаружил, что это гимнастерка, а не его спецовка. Отнес секретарю, потому как не знал, будет мой полк на месте к концу рабочего дня или нет.