Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Занимайтесь своими консультациями на базе. Там, я думаю, вам работы хватает.

В эфире опять взрыв хохота — флот знает, где избыток женщин и нехватка мужчин.

А у нас в рубке все замерли, у всех сияющие лица, но никто и пикнуть не смеет. На глазах Днепровского слезы восторга, он давится беззвучным смехом. Любитель морских баек, он, конечно, возьмет этот казус на вооружение и после вахты разнесет по всему траулеру. Теперь Носач надолго попадет на язык морякам — их хлебом не корми, дай только зубы поскалить.

Штурман Гена уставился в окно — от греха подальше! — чтобы не видел капитан, как у него прыгают чертики в глазах. А боцман невозмутимо стоит на руле, будто и не слышит ничего, но губы его дрожат в улыбке, с которой он никак не может справиться.

Носач испепеляет взглядом белую базу, что виднеется на горизонте.

— Товарищи капитаны, уймите своих остряков! — строго говорит Алексей Алексеевич.

Он выключает рацию и вдруг сам весело хохочет, вслед за ним уже раскрепощенно смеются все. Днепровский аж стонет, схватившись за живот.

Носач тянет сигарету из пачки, свирепо окидывает всех накаленным взглядом и неожиданно широко улыбается:

— Так и родить заставят. Объясняйся потом жене.

На душе у всех становится легче. Черт с ним, с проловом! Жизнь все равно хороша.

Мы еще смеемся, когда в рубке появляется Фомич и подает начальнику промысла радиограмму. Тот читает, и улыбка медленно сходит с его лица.

— Этого еще не хватало!

— Что там? — спрашивает Носач.

— Не иначе как кто-то родил, — ухмыляется штурман Гена.

— Да уж родили, — произносит с досадой Алексей Алексеевич. — Приказ с берега — перейти на «Луноход». Наломали там дров.

— Что такое?—встревоженно переспрашивает Носач.

В рубке все настороженно затихают. Алексей Алексеевич подходит к рации, включает:

— «Луноход» — «Катуни»! «Луноход» — «Катуни»! Прием.

— «Луноход» на связи, — отвечает густой баритон.

— Говорит начальник промысла.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — отвечает баритон. — Слушаю вас.

— Здравствуйте! Где капитан?

В эфире заминка, потом неуверенный ответ:

— Он спит, Алексей Алексеевич. Он (опять заминка) приболел немного.

— Ясно! — жестко произносит начальник промысла. — А первый помощник тоже приболел?

В эфире снова минутное замешательство и потом тихий ответ:

— Тоже,

— Вы — кто?

— Старший помощник Зверьков.

— Передайте капитану, товарищ Зверьков, как только он перестанет болеть, чтобы завтра утром прислал за мной катер.

— С удовольствием передам, Алексей Алексеевич, — обрадованно говорит старпом «Лунохода». — Я сам приду за вами. Еще какие указания будут, Алексей Алексеевич?

— Нет. Все.

Начальник промысла прищелкивает трубку к рации.

Из разговора Алексея Алексеевича и Носача узнаю, что на «Луноходе» ЧП. Не поладили капитан и первый помощник.

— Знаете, что самое страшное в море? — спрашивает Алексей Алексеевич.

— Ну-у... — пожимаю я плечами и гадаю: — Наверное, буря, циклон, катастрофа...

— Самое страшное в море — это склока на судне.

Лицо его хмуро, он смотрит в иллюминатор в сторону «Лунохода»—тот у нас по правому борту, за горизонтом. И я, глядя на начальника промысла, думал: «Ну несдобровать им там! У него рука твердая».

— Почтим память павших!

Хриплый голос Носача напряженно вздрагивает. Матросы поднимаются, стоят, хмуро сдвинув брови. Они молоды, румяны, войны не знают. Счастливые люди!

«Катунь» слегка покачивает, на камбузе позвякивает что-то, будто солдатский котелок тех давних и грозных времен, а здесь, в столовой, тишина.

За иллюминаторами ослепительный день — с ветром и ознобным отблеском солнца по зеленой холодной волне.

— Прошу садиться, — говорит Носач. — Слово Римме Васильевне, ветерану войны.

Мы садимся, а Римма Васильевна, наш судовой врач, начинает рассказывать молодым рыбакам, как в войну она работала в военном госпитале, где лежали раненные в лицо, как делали пластические операции солдатам, которые остались без ушей, без скул, без носа, как уговаривали людей быть мужественными, уговаривали тех, кто на фронте совершал чудеса храбрости, а потом, изувеченный, страшился показаться знакомым и родным. Они не откликались на письма жен, невест, просили товарищей по палате написать об их гибели, чтобы уехать в другие края, где никто их не знает...

— Ветеранов приглашаю в кают-компанию на праздничный ужин, — говорит Носач.

В кают-компании накрыт стол. Нас шестеро, ветеранов: сам капитан, начпрод Егорыч, старший тралмастер Соловьев, механик-наладчик Петр, Римма Васильевна и я.

— За Победу!—поднимает стакан капитан.

За столом нет веселья. Хочется молчать и думать о своем. И еще боль в сердце. Эта боль всегда настигает меня Девятого мая. Каждый из нас в ту войну шел своим путем, но общей дорогой к Победе. И вот теперь мы сидим за столом на судне, посреди океана. Люди одного поколения, оставшиеся в живых.

— Хотите верьте, хотите нет, а на войне я был счастливым, — вдруг говорит механик-наладчик Петр, сухощавый, медлительный, о чем-то все время думающий человек, и со смущенной полуулыбкой глядит на всех. — Молод был, наверное, — тут же оправдывается он, но, поняв, что никто не собирается ему возражать, смелеет. — А после войны потерял себя. Не знал, как жить. Сначала погулял, конечно, как водится, а потом потерял себя. На фронте командиром батареи был, дело свое знал до тонкости. — Лицо его строжает, красивеет, наверное, он видит себя молодым командиром. — Везучий был. Один раз только и ранило серьезно, в Чехословакии уже, в апреле, а так — все царапины были. День Победы в госпитале встретил. Лежу, а сам думаю, что делать после войны буду. Специальности никакой. Десять классов кончил — и сразу на фронт. Мирной жизни совсем не нюхал. Четыре года только и знал, что по танкам бил, окапывался, опять стрелял, менял позиции. И на всем готовом: накормят, оденут, прикажут, что делать. А на «гражданке» самому о себе думать надо, кормить себя. Испугался.

Петр виновато усмехается, мол, извините, если что не так сказал. И уходит в себя, задумчиво прихлебывая из стакана.

Я считаю орденские планки на его пиджаке — одиннадцать! Вернулся человек с войны, вся грудь в орденах, а как жить, что делать — не знал. И не один он был такой.

— У нас в госпитале, — застенчиво улыбается Римма Васильевна, она всегда улыбается застенчиво, — раненые перед выпиской плакали. Тоже не знали, что делать будут в мирной жизни. Да еще лица у всех изуродованы. Страшно смотреть. Самоубийства были. Или спивались.

Я вспоминаю, что после войны многие матросы и старшины оставались на сверхсрочную. Тоже не знали, что делать в незнакомой мирной жизни, боялись ее, как это ни странно теперь звучит.