Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Я видел сотни кораблей погибших!

И потонувших тысячи людей,

Которых жадно пожирали рыбы...

У. Шекспир. Ричард III

После праздничного застолья, после разговоров о войне, после горького и сладостного расслабления от воспоминаний о юных годах не могу уснуть. Лежу в каюте, смотрю в качающуюся темноту («Катунь» идет полным ходом) и думаю о фронтовиках, которых судьба собрала на траулере. У каждого была своя жизнь, свои радости и печали, но в этой жизни, какой бы она ни была, счастливой или горькой, есть одно, что всех нас объединяет, — война. Мы оставили там свою молодость, мы побратимы одного великого и трагического поколения, которое несколько лет пробыло на фронте, и те годы стали самыми главными в нашей жизни. Они были и самыми тяжелыми и самыми светлыми, потому что там мы были молодыми, а молодость всегда вспоминается с любовью и светлой грустью.

Гляжу в темноту каюты, слушаю шорох волны о железный борт. Изредка, когда волна круче, слышится глухой тяжелый удар. Капитан, видимо, уже отдал приказ бежать на юг, в новый район промысла, где сначала мы будем ловить рыбу со странным названием «сабля», а потом рыбу луфарь, о которой все на траулере говорят с нетерпеливым ожиданием, с радостной надеждой, что вот как начнем «грести» луфаря, так будет и план, и заработок, и вообще все станет прекрасным.

И покачивание судна, и шорох волны — все знакомо, привычно с далеких молодых еще пор, и я, видимо, задремал — как вдруг очнулся с тревожно бьющимся сердцем: в полусне, в полузабытьи примерещилось, что я под водой и на меня надвигается утопленник...

И вспомнилось давнее...

В войну я попал в Заполярье. С дружками, с которыми учился в водолазной школе на Байкале и с кем ехал через всю Россию на фронт, разлучили, как только прибыли на Северный флот, — рассовали кого куда по кораблям, по базам. Я попал на катер.

В тот вечер на водолазном катере было торжество. Виновник праздничного застолья, мичман, сидел в носовом кубрике с двумя ярусами узких коек по бортам, настолько тесном, что матросы жались друг к другу, а один даже умостился на железном трапе, круто взлетевшем вверх, к входному люку. Мичман со счастливым и слегка хмельным лицом сидел на рундуке возле откидного крошечного столика, как за банкетным столом. Он только что вернулся из штаба флота, где сам командующий вручил ему орден Красной Звезды, и этот орден теперь рдяно взблескивал в тусклом, еле живом свете малосильной лампочки.

Я с немым восхищением смотрел на мичмана и хотя и не знал, за что именно получил он награду, но был уверен, что, конечно же, за морское сражение, а поскольку орден был вторым, то, значит, мичман не раз участвовал в морских битвах. И, глядя на красное от полярного ветра лицо его, думал, что скоро и я буду сражаться в Баренцевом море и вот так же обмывать свою боевую награду.

Мичман опустил орден в алюминиевую матросскую кружку с разведенным спиртом и, думая о чем-то своем, отрешенно улыбался, потом разом осушил ее, и на глазах его выступили слезы. Он смахнул их и неторопливо привинтил новенький, еще мокрый орден на правую сторону рядом со старым, и грудь его сразу как бы стала шире. Все зачарованно следили за священнодействием и улыбались, явно гордясь своим командиром.

А он сидел раскованно, вольно откинувшись на холодную переборку кубрика, в распахнутом синем кителе, из-под которого виднелась тельняшка.

Я просто не мог отвести глаз от него. Мне нравилось побагровевшее скуластое и худое лицо его, и белые брови, что резко выделялись на лбу, и припотевшие редкие волосы цвета соломы, рыжеватые короткие усики, и холодноватый неломкий взгляд синих, глубоко упрятанных под бровями глаз. Он был прекрасен. И я хотел быть таким.

Когда, поперхнувшись после первого глотка, я замешкался со вторым, он снисходительно сказал простуженным голосом:

— Правильно, не пей эту отраву. Да и нам больше достанется.

Он подмигнул остальным, и они разулыбались, а я обрадовался, что ему больше достанется, — я уже был преданно и навсегда влюблен в него. И когда он приказал мне пойти в кормовой кубрик и натопить «буржуйку», чтобы высушить водолазные рубахи, я охотно исполнил это, уже зная, что назавтра водолазы будут осматривать винты эсминца, вернувшегося из дальнего боевого похода.

Я только что приехал на фронт и еще ни разу не слышал ни выстрела, ни взрыва, хотя часа за два до моего прибытия на катер, куда я угадал как раз к ужину, была бомбежка, и я по глупости жалел, что не попал под нее, не получил сразу боевое крещение.

В кормовом кубрике я топил маленькую железную печку и нисколько не обижался, что в носовом забыли про меня. Я топил и все никак не мог натопить и удивлялся: «Вот север! Холодней, чем в Сибири!»

Выскакивая из кубрика в промозглую тьму за чурочками, что хранились на корме в большом железном ларе, я с опаской взглядывал наверх, где из носового клюза миноносца навис над нами многопудовый якорь. «Такая бандура шмякнется на палубу — пузыри пустим», — сказали мне вечером. В темноте без единого огонька еще большей чернотою маячила громада военного корабля, возле которого наш катеришко телепался как ореховая скорлупа рядом с бревном. Тихо и мерно шуршала ледовая крошка на пологой волне и терлась о железный борт; с полюса, как из погреба со льдом, тянуло студеным ветерком, где-то тут, возле причала, угадывались громады крейсера, тральщиков и гвардейского миноносца «Гремящий» — красы и гордости Северного флота. Тишину нарушали только тихое сипение отработанного пара, что выпускал миноносец, да шаги часового на причале. Я таращил в темноту глаза, прислушивался к этой затаенной и грозной тишине, и в сердце закрадывалась непрошеная тревога.

Всю ночь подбрасывал я в печку чурочки, но было так холодно в железном кубрике, что стены покрылись белой изморозью. И только утром сообразил, почему так дрог всю ночь. Оказалось, что в потолке (или в «подволоке» — по морской терминологии) зияла большая рваная дыра — пробило осколком при бомбежке. Дыру с вечера я не заметил, а мичман не сказал, может быть, хотел проверить мою сообразительность.

Мечтавший сразу попасть в бой, я вместо геройского сражения отапливал белый свет, вернее — полярную ночь, потому что был уже октябрь. И тихо было — ни выстрела, ни взрыва. А я-то думал — на фронте сплошная пальба.

Теперь с улыбкой вспоминаю о романтических порывах юности, о геройских мечтах, о несбывшихся надеждах. Нет, в жизни все сложилось по-иному. Не герой, ни славы, ни наград. Ни летчиком не стал, ни художником, как мечтал когда-то. Много лет был водолазом, потом работал в мартеновских цехах, преподавал в институте, занимался совсем не тем, о чем загадывал «на заре туманной юности».