Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Но этот кто-то помигал, помигал и тихо угас — или ушел на глубину, или совсем потух.

Кто мигал мне? Какой подавал знак? Сигнал беды? Сигнал дружбы? Что хотел сказать? Может, о том, что он рад, что мы оба живые? Или о том, что мы одиноки в этой беспредельности? Остальное — пустыня, светящаяся холодными звездами, пылящая кометами, таинственная, зовущая, но — пустыня! И только мы — живые капельки и не должны взаимоуничтожаться, обязаны понять друг друга.

Но... я не понял, не расшифровал сигнала. Видимо, наши жизненные ритмы не совпадают. И мне просто не дано понять язык другого живого существа.

Меня вдруг пробирает озноб: там, внизу, мириады живых существ — и неужели мы никогда не поймем друг друга?! Вверху мириады звезд, и где-то, может быть, все же есть разумные существа, как и мы, люди.

Но тот верхний космос далек и безбрежен, а вот тут, совсем рядом, под ногами, океанский космос — и я не мог понять, что именно сигналил мне живой фонарик!

Мне хочется думать, что это был знак дружбы, призыв к сосуществованию. А может, это был вопрос лично ко мне: зачем я пришел сюда и нарушил размеренный многовековой ритм жизни? А может, это было предупреждение: опомнись, человек, оставшись на планете в одиночестве, не выживешь! А может, кто-то просил моей помощи, погибая в нефти или радиоактивных отходах? И чья-то жизнь кончилась на моих глазах, но я этого не понял!

Я — суперзвезда всего живого на планете — не разобрал сигналов простого существа! Неужели нам не дано понять друг друга? Вернее, я его не понял, он-то, может быть, давно меня понимает и остерегается. Какой же я тогда царь природы? У нас один Ноев ковчег — Земля, и мы, находясь на одной планете, не понимаем друг друга! Не суждено? Не запрограммировано? Кем? Когда, черт побери?

Потом я прочту у Арсения Тарковского:

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И — боже мой! — какой-то мотылек,

Как девочка, смеется надо мною,

Как золотого шелка лоскуток.

Тот огонек, что мигал мне, может, просто смеялся надо мною? Над моим дутым величием, над моей самоуверенностью, над моей тупостью?

Мироздание держит человека на почтительном расстоянии, скупо раскрывая свои тайны. И зачем природа создала человека? Познать себя через него или убить себя его руками?..

От носа «Катуни» разбегаются голубые «усы» — вода изумительно красиво фосфоресцирует, мерцает таинственным голубоватым светом, и этот переливающийся и все время изменяющий силу свет волнует, вносит в душу смуту, и на сердце ложится непонятная тревога, голова тяжелеет. Атмосферное давление меняется, что ли? Гнетущее предчувствие, необъяснимое беспокойство вдруг охватывает меня. Я жду чего-то, не понимая чего именно. И что-то со мною происходит, что-то непонятное происходит и в океане — кажется, вот-вот должно что-то случиться. Я чувствую это нарастающее беспокойство, и оно приводит меня в лихорадочное возбуждение. Я хочу уйти с палубы, но не могу, будто кто-то незримый повелел мне не двигаться. И у меня испуганно частит сердце.

И ночь вдруг меняется.

По-южному плотная темнота наполняется светящимся маревом, будто светлый туман опустился на воду, и не туман даже, а что-то зыбкое и пугающее. Звезды, только что сиявшие в темной выси, потерялись, размылись, и только одна-единственная пробивается сквозь серебристое марево мутно-красным светом, будто чей-то взгляд оттуда, из беспредельности, и мне кажется, что он недобр, вернее, безразлично-равнодушен. Он проходит сквозь меня не задерживаясь, будто я бестелесен — этот устремленный куда-то взгляд не отвлекается по мелочам. И это-то равнодушие мне и кажется недобрым.

Вдруг доносится шелест.

Что-то странное шелестит над океаном. Воздух стал плотнее, осязаемее, вроде бы приобрел вес. Мерцающая голубовато-серебристым светом воздушная волна идет' от горизонта, приближается, будто в океане возникли и летят невидимые глазу осенние листья, тихо издавая таинственный шорох.

Я цепенею. Чувствую, что надо уйти с дороги этой светящейся и шелестящей волны, но не могу, — ноги приросли к палубе, воля моя парализована, и я обреченно жду.

Сухой шелест налетает на меня, ударяет в уши, и что-то плотное и в то же время мягкое касается лица и проходит сквозь меня. Да, да, я хорошо чувствую, как сквозь меня безболезненно, лишь слегка забив мне дыхание, проходит что-то бесплотное, но осязаемое, ознобив при этом все тело и приглушив стук сердца. Какая-то волна беспрепятственно и не нанося вреда пронизывает меня, и хмелем берется голова. Вроде бы чей-то вдох или выдох, может, вздох Вселенной прошел сквозь меня. Я чувствую что-то сверхъестественное, жуткое своею необъяснимостью. Мне кажется, что кто-то враждебно наблюдает за мной, смотрит из мерцающей мглы, что заполнила уже все вокруг, утопив в себе и небо, и океан, и «Катунь», и меня.

Потрясенный этим непонятным явлением, я стою на палубе в полуобморочном состоянии. Сколько так продолжалось, не знаю, но мне показалось — вечность.

«Наверное, будет шторм, — пытаюсь я объяснить себе привычным понятием это мистическое явление и, уцепившись за эту мысль, как за соломинку, с облегчением уверяю себя: — Перед грозой и на земле бывает тягостно. Ну конечно, будет шторм!»

И тут же вновь пугаюсь: что-то чужеродное, неземное глядит на меня из странно светящейся серебристой мглы, и я уже хорошо различаю, как этот зрак наливается недоброй краснотой, пока вдруг с отрезвляющей догадкой не сознаю, что это же левый бортовой огонь идущего навстречу судна.

Я бросаюсь в рубку и хватаюсь за штурвал. Когда встречное судно миновало нас, я поставил руль снова на «автомат» и отрезвел, пришел в себя, осознал, что вот стою на вахте и все вокруг нормально. И чувствую, как меня охватывает радость, и рубка кажется мне милым родным местом, и я с наслаждением вновь отключаю «автомат» и слегка шевелю штурвалом, чтобы лишний раз убедиться, что я есть в этой реальности, не выпал из нее и «Катунь» послушна моей воле, как и раньше.

И звезды по-прежнему светят — ярко и чисто, и знакомо красиво фосфоресцирует вода, разбегаясь от носа «Катуни» пологими волнами, и тихо вокруг, как и было, и по-прежнему тропическая липкая духота забивает дыхание, и мелко вздрагивает под ногами палуба от работающих двигателей в машинном отделении.

И хотя я уже все понимаю, уже вышел из транса, но все еще ощущаю раздвоение личности. Я и тут, в рубке, за штурвалом, и там, в том состоянии, что настигло меня на палубе, в каком-то другом измерении. Черт знает что такое! Нет, видимо, нельзя долго стоять одному на палубе в тропическую ночь. Примерещится бог знает что!

Я заглядываю в штурманскую, улыбаюсь Гене, поднявшему голову от карты на столе — он прокладывает курс нашего судна. И таким милым и родным кажется он мне сейчас, что я готов расцеловать его. Чтобы ответить на его вопросительный взгляд, говорю: