Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Ночь-то какая! А!

Гена занят самой прозаической работой и не понимает моего восторженного возвращения в реальность.

— На горизонте как? — спрашивает он будничным голосом.

— Нормально, нормально!—заверяю я его, радуясь, что он и не догадывается, откуда я только что вернулся, и в то же время убеждаясь, что мое отсутствие было не таким уж и продолжительным, если штурман Гена не успел его заметить.

И все же какой-то срок мы с ним жили в разных измерениях и время текло для нас с различной скоростью— так течет оно в космосе по теории Эйнштейна. Но оказывается, что и тут, на одной палубе, люди могут жить в разных измерениях и время для них может идти с разной скоростью.

«Фу, чертовщина какая!» Я оглядываю горизонт, где темнота неба сливается с густой темнотой океана, и не вижу ничего сверхъестественного. И уже окончательно освобождаясь от каких-то чар, выходя из-под власти непонятного оцепенения, думаю: «Что же это было, черт побери! Оптический обман? Психический шок? Сдвиг по фазе, как говорят теперь? Надо сходить к докторше. И голова трещит вот уже несколько дней, и ноги опухают еще больше».

И все же что это было? Мне хочется найти ответ, и в то же время я боюсь касаться чего-то таинственного, свыше, будто кто-то говорит мне: «Не прикасайся!»

Я все думаю и думаю, а в рубку входит Ованес, становится рядом, глядит в темноту и произносит со вздохом:

— Не-ет, все! Больше я не ходок в моря. Ищите дурака в другом месте.

Я маюсь вселенскими вопросами, а Ованес мучается житейскими, не менее трудными, чем космические. И вся моя философия летит к черту от одного его протяжно-тоскливого: «Не-ет, хватит!» Он тоже мается, и вопросы его, может быть, мучительнее моих.

— Последний рейс. Все!

Широкие черные брови Ованеса подняты в удивленном вопросе, обиженно-скорбные складки собираются на лбу, глаза вопрошающе-наивные глядят в ночную мглу, будто спрашивают кого: «Что же это такое? Почему я здесь?»

— Дети дядей зовут. Почему они меня дядей зовут?

— Почему, почему! — раздраженно откликается штурман Гена. — Потому что много дядей в городе. Не знаешь, что ли? Они тебя три года не видали —как они тебя должны звать?

Вот где мировые вопросы! Я по космосам блуждаю, в запредельных далях, а они вот тут рядом, вопросы эти неразрешимые...

На другой день начался шторм.

После вахты я сходил к Римме Васильевне и рассказал ей, что произошло со мною ночью. Она внимательно выслушала.

— Ничего противоестественного. Просто вы переутомились.

— С чего бы это? — усмехнулся я, зная, что стал даже полнеть от малоподвижной жизни.

— С того, что вы — немолодой. И эта обстановка для вас непривычна. У вас физический и психический стресс.

— Но я же моряк. Всю молодость был им. И обстановка эта мне известна и привычна.

— Ну тогда вы молоды были, здоровы, с устойчивой психикой, — улыбнулась врач. —И вселенские вопросы вас не волновали., Не волновали ведь?

— Нет, — сознался я.

— Ну вот. видите. Полечиться вам надо, отдохнуть.

В каюте врача я подумал, что, конечно же, никаких вздохов Вселенной не было. Если Вселенная вздохнет, то земной шарик полетит, как пушинка. А может, мы летим от головокружительного вздоха Вселенной. Ведь летит же куда-то наша Земля в космосе! Океан вздохнет — судно закачается, а уж Вселенная вздохнет...

Ну ладно, согласен — вздох померещился и взгляд запредельный тоже. Ночь все же была. Предштормовая. Но огонек-то мигал мне из воды! Ведь это-то я ясно видел! Видел же я огонек, черт побери! Он мне не примерещился, я знаю. Так что же это было?

Пока я лежал в хвойной ванне, Римма Васильевна заварила чай, сделала настой из какой-то травы.

— Попейте. Это — народная медицина. Хорошо помогает от давления. Сейчас бы облепихи. Очень полезна от давления. Когда вернетесь из рейса, принимайте тертую облепиху. Вам это необходимо.

Мы сидим в каюте Риммы Васильевны, что рядом с операционной и ванной, из которой я только что вышел. Сидим, разговариваем, прихлебываем чай. Совсем как на берегу. Будто в гости пришел. Только в окно видна не земля, а белесо-сизый океан. Он тяжело, как расплавленное олово, колышется, взблескивает на жгучем солнце мелкая рябь, и тянется этот океан до бесконечности, и нигде нет отрадного глазу клочка земли.

Уже целую неделю пьем мы чай с Риммой Васильевной. Я освобожден от всех вахт и нахожусь под неусыпным надзором судового врача.

— Нервы у всех сдают, — говорит Римма Васильевна. — Сейчас перелом. Потом будет легче, когда рейс на убыль пойдет. Чем ближе к дому, тем люди мягче становятся. А сейчас самый пик.

Мне вспоминаются слова Шевчука, сказанные недавно: «Сначала месяцы считают до дома, потом бани (баня и смена белья каждые десять дней), потом дни, а потом часы, когда на рейде перед каналом болтаются».

Я хочу представить тот последний день рейса, что настанет через три месяца. Какой он будет? Солнечный, пасмурный, дождливый, когда подойдем мы к причалу? И что это будет — вечер, утро, ночь, день? Мне кажется, что это будет полдень, солнечный, свежий (октябрь уже наступит), будут играть солнечные блики на воде и в иллюминаторах, а на причалах будет празднично одетая толпа женщин...

— Нет ничего печальнее судьбы женщины в море, — вдруг слышу я слова Риммы Васильевны. — В море идут одинокие, замужняя не пойдет, да и муж не пустит, дети. Девяносто процентов женщин в море — одинокие или те, у кого неудачно сложилась жизнь на берегу. Мало кто из нашей сестры ради заработка идет в море.

Почему она заговорила о женщинах? Я прослушал начало, промечтал о последнем дне рейса.

— Отчаялись на берегу найти друга жизни, или некрасивые, или просто невезучие — вот и идут в море с надеждой найти мужа среди рыбаков. Женщина ведь не может одна, ей надо о ком-то заботиться, так природой предназначено. Дети нужны ей, друг жизни нужен.

— И находят?

— Редко, честно говоря. Очень редко. На какое-то время находят, на рейс, на два, если на одном судне. Чаще на рейс. Видимость супружеской жизни. Тем и тешится женщина. Заботится о нем, стирает, холит, «моим» называет, а на берегу он от нее в сторонку побыстрее, потому что некрасивая или у него другая на примете есть, а может, и женат. Морячки считаются гулящими. А какие они гулящие, они просто несчастные. Еще хотите?

— Давайте, — соглашаюсь я, и Римма Васильевна наполняет новую чашку. Чай душистый, вкусный, умеет доктор его заваривать, ничего не скажешь. Я смотрю на ее руки, пухлые, добрые, совсем не морские, и сам себе не верю, что на шкерке она орудует шкерочным ножом наравне со здоровыми матросами.

— Каждая женщина хочет быть красивой. Красивые в море не идут, они не пропадут и на берегу. А вот некрасивые! Как жалко мне их!