Геннадий Юшков - Живая душа

Если твой муж на войну уходит — сердце кричит. Только нельзя этого показать, нельзя распускаться в такой момент. Пересилила я себя, как будто все свои слезы, и думы, и предчувствия в кулак собрала, все молча делаю, на Степана взглянуть боюсь. И время, когда оно особенно дорого, как назло быстрей летит. Не заметила, как вечер промелькнул, ночью никто из нас троих глаз не сомкнул. Только под утро Степан ненадолго задремал, а тут его уже и будить надо. Сказали бы мне: пусть он еще чуток поспит, а ты потом за него сто ночей спать не будешь — согласилась бы. Но ведь не бывает такого…

Собрала на стол, кое-как позавтракали. Никому, конечно, кусок в горло не лез.

Сын еще спал — что ему, девятилетнему, разве он большое человеческое горе может понять? На всякий случай спросила Степана:

— Разбужу, пусть проводит?

— Не надо, не трогай. — Подошел и осторожно поцеловал его в щеку, улыбнулся. — Такой большой, а все еще молоком пахнет!

Перед дорогой, как водится, сели. И тут свекровь завыла в голос, а ведь до этого держалась.

— Не плачь, мама, скоро вернусь, — забеспокоился Степан.

— Как же! Твой отец, когда на первую германскую уходил, тоже скоро вернуться обещал!

Ну, тут и я, конечно, не удержалась, вторым голосом вступила.

— Ну чего, чего ревете, женщины!

— Не по ягоды собрался, вот и ревем.

Все-таки я слезы вытерла: не выходить же зареванной на люди.

Возле правления уже толпа собралась. Мужики стоят понурые, бабы плачут навзрыд: каждая в своего вцепилась, не оторвешь. И как-то нелепо весело гармошка тенькала: это Митрей сам себе на гармошке играл и приплясывал, а жена его за левую руку держала, не отпускала.

— Погоди, — шепнул Степан. — Надо людям что-то сказать.

Поднялся на крыльцо правления и крикнул:

— Товарищи!

То ли оттого, что толпа сразу затихла, то ли сам Степан немного перестарался, нехорошо это вышло, слишком громко. Он и сам это понял, продолжал уже тише:

— Товарищи. Сегодня мы отправляемся в дальнюю дорогу. На нашу землю пришел враг, его надо прогнать, и мы прогоним! Красная Армия — большая сила. Не горюйте, живите и работайте, как раньше. А к жатве мы вернемся.

Кто тогда знал, сколько будет идти война, кто мог предположить, что почти все, кто ушел воевать, сложат свои головы?..

Не знаю как кого, а меня Степановы слова немного успокоили.

Подождали мы у правления остальных и двинулись к пристани. Не успели подойти, на повороте реки показался пароход. И на верхней, и на нижней палубах народу битком, одни мужики.

— Полон пароход, может, и не возьмут меня? — говорю Степану.

— Могут и не взять, давай здесь попрощаемся.

Так и вышло, никого из провожающих на пароход не пустили.

Остались мы на берегу, как-то сразу осиротевшие, и до полудня с реки не уходили.

К вечеру следующего дня опять собрались на берегу, чтобы встретить на этот раз уже спускающийся в Котлас пароход. Все напекли ковриг, шанег, рыбников, думали, пристанет пароход хоть на несколько минут, передадим своим. А он так и не пристал: прошел-прошлепал по самой середине Вычегды.

Так я и не увидала Степана. Сколько лиц на палубе — разве возможно свое, родное отыскать, да еще на таком расстоянии! Все руками махали, они — с парохода, мы — с обрыва.

А потом получила от Степана письмо, оказалось, углядел он меня все-таки. Узнал мою полосатую кофту, Сколько раз я эти строчки перечитывала…

Остались в колхозе бабы, старики да дети. Все свалилось на наши плечи. Главным нашим лозунгом было «Все фронту!». Да не только у нас, по всей стране так было, иначе Гитлера бы нам не победить.

Меня вместо Степана в председатели определили. Дело это для меня непривычное, но ведь не откажешься, раз люди доверие оказали. Старалась никого не обидеть, потому что верила: если к людям хорошо относиться, они тем же ответят. И все-таки надо было их держать, не позволять работать спустя рукава. Когда надо, рядом с ними становилась: косила, стога метала, хлеб вместе со всеми убирала — а иначе как?

В соседнем колхозе председателем был Торлопов, злой мужик. И от своих людей работы злостью пытался добиться. И что получилось — развалил в конце концов колхоз, дурак. Иначе и не скажешь. Люди такого не любят, всякий интерес к труду у них пропадает.

Каждый понимает, что такое для семьи корова, да еще в войну. Но ведь корову кормить чем-то надо. Колхозного сена недоставало — не успели все луга скосить, рабочих рук мало было. Вот и пришлось мне на собрании посоветоваться с деревенскими, что делать с частным скотом. Решили так: до захода солнца косить для колхоза, чтобы общее стадо не обделять, а потом кто сможет, пусть для своей коровы косит.

Так мы и колхозный скот сохранили, и люди без своих коров не остались, себя да семьи сохранили. Голод так же страшен, как и война, — кто испытал, тот знает.

И все же не всегда мне удавалось быть доброй да покладистой. Иногда и суровой приходилось быть, чтобы люди не распускались.

Даже свою свекровь однажды оштрафовала. Сено сгребали на дальних лугах, свекровь вместе со всеми. И вдруг пропала. Нет и нет ее. Больше часу прошло. Вдруг появляется из лесу, довольная, какой-то узелок в руках тащит. Подошла ко мне. Я на узелок киваю:

— Что там у тебя?

— Морошка.

Люди тоже подошли, всем посмотреть охота. И тут я вовремя вспомнила урок Степана. Председателю, для того чтобы людьми управлять, самому надо быть самым честным и принципиальным:

— Выбрасывай!

Она даже испугалась:

— Да ты с ума, что ли, сошла?

— Не выбросишь, на пять трудодней оштрафую.

— Тогда штрафуй!

Отступать было поздно. Пришлось оштрафовать. Хоть и знала — не ее, себя самое штрафую, одна ведь семья. Ничего не сказала она, повернулась и пошла работать. Так мне хотелось догнать старушку, слова свои обратно взять, — да нельзя. Одного простишь — другие повадятся.

Долго свекровь на меня обижалась, ворчала:

— Ягоду больше в дом не принесу.

— Без ягоды проживем.

— Тебе-то что, а сыну как?

— Сам пусть собирает, коли охота.

— Где ему до ягод, разве он не работает, как все?

И правда, Сашка вместе со взрослыми копны возил, и не он один, все деревенские мальчишки помогали нам тогда.

После войны, когда жизнь немного полегчала, прощения просила у свекрови за этот штраф. Да не только у нее — у всех, с кем пришлось круто обойтись в те тяжелые годы, с кем не во всем справедливой была.

Например, Марья, Ефрема Порошкина жена, — опять в войну случай нас столкнул, и опять же она зачинщицей оказалась, только у меня терпения не хватило по-тихому с ней разобраться.

По берегу речки Тыбод сено сгребали. А день выдался жаркий, солнце пекло, духота. Ждали ливня. Действительно, откуда-то приползла лохматая черная туча, заволокла полнеба, и как будто огромный ушат перевернулся — хлынул дождь. Речка потемнела, взбухать стала, вот-вот из берегов выйдет. Сено возле самой воды лежит, значит, и его унесет, пропадет сено!