Геннадий Юшков - Живая душа

Я понимала, что стране тяжело, готова была сделать все, что в моих силах, лишь бы она скорее оправилась. Сколько надо, объясняла я своим людям, столько и будем терпеть, а страну поднимем.

Однако шло время, далеко позади осталась война, время лечило старые раны. Где-то строили новые заводы, соединяли Волгу с Доном, а жизнь в колхозе была по-прежнему тяжелой. Доходы совсем не росли, да и с чего им расти, когда за литр молока давали десять копеек, за килограмм мяса — чуть больше, и это по старым-то ценам! А кончается год — надо и сенокосилку купить, и коровник отремонтировать. А откуда взять столько денег? Выкручивались как могли.

На трудодень люди по сорок копеек получали, а коробок спичек в сельпо стоил тринадцать. Стали люди из села убегать, а ведь каждые рабочие руки на вес золота были.

Толя Порошкин, наверное, и по сей день простить меня не может. Убежал на сплав, а я его в колхоз через суд вернула. И все равно долго он у нас не пробыл, через месяц опять сбежал, на этот раз подальше, в Ухту. Прижился там, и сейчас он лучший буровой мастер в Ухте, даже портреты его иногда в газетах печатают. В депутаты избрали. Вот как жизнь у человека повернулась!

Я обещала рассказать, как мне за Степановы слова, двадцать лет назад сказанные, перед народом отвечать пришлось. Было это в 1952 году. Поставку по хлебу мы уже выполнили, хлеба у нас оставалось только на трудодни и на семена. Ведомость составили, получилось по шестьсот граммов на трудодень. И вдруг — телеграмма из райкома, самим секретарем Чукичевым подписанная. Прочла, у меня волосы дыбом. Обязали нас дополнительно сдать одиннадцать тонн хлеба. Потом и сам позвонил: видать, проверить захотел, не медлю ли я с его распоряжением.

— Ну как там у вас? — А у самого голос бодрый, будто для нас большой радостью должна обернуться его телеграмма.

Тут бы не мешало два слова рассказать про самого Чукичева этого. Уж не знаю, откуда он родом был да много ли учился, а добротой человеческой, пониманием так и не разжился. Знал, что слово его — закон, вот и пользовался. Объяснил бы он мне тогда по-доброму: ты, дескать, управилась уже с уборкой, помоги району, а то обязательство срывается, не выполним, и вообще человек — человеку… Разве не поняла бы я? Нет, надо ему на людей давить, силой своей пользоваться. Есть такие люди, которым унижение другого удовольствие доставляет. Из таких и Чукичев был.

— А мы уже распределили по ведомости, — отвечаю ему. — Так что опоздали вы со своей телеграммой.

— Ты мне, Конакова, голову не тумань, а выполняй, что приказано.

— Да мы уже норму сдали, чего выполнять?

— Норма повысилась, не ясно, что ли?

— Сколько же можно повышать?

— Ну вот что. Положи трубку и выполняй!

— А что я людям своим скажу? Они ведь хлеба ждут! Ради того, чтобы вас похвалили, вы на все пойти готовы, а я своих людей в обиду не дам! Пока я председатель…

— Сегодня председатель, — перебил он меня, — а завтра без должности можешь оказаться! — и трубку бросил.

Что поделаешь, утром снарядила подводы, хлеб отправила. А потом составили новую ведомость: вместо шестисот граммов получилось по двести двадцать на трудодень. И тут деревенские на меня набросились, ведь они-то уже знали о первой ведомости.

— Ну и жизнь ты нам устроила!

— Да я-то здесь при чем?

— Не ты, так мужик твой!

— Чем же Степан перед вами провинился? Тем, что на войне погиб за нас за всех?

— Разве не он обещал, когда в колхоз записывал, что хлеб на молоке замешивать будем? Где они, тот хлеб и то молоко?

— Это уж вы не меня спрашивайте. Что у нас было, все распределили, ничего себе я не оставила, ничего не спрятала. А если не гожусь в председатели, смените, воля ваша.

Замолчали, поняли, что я не виновата.

Могла бы я, конечно, не вспоминать неприятного, но тогда и рассказ правдивым не получился бы. Жизнь приукрашивать что в церкви клуб открыть: ни богу молиться, ни веселиться.

Старалась делать как лучше, старалась помочь кому, если было в моих силах, — деревенский человек без причины не загорюет. А коли друг за дружку не стоять, что же тогда получится?

Иду как-то мимо избы Митрея; плачет кто-то, да так громко. Зашла на всякий случай. За столом Пяткин сидит, пишет что-то и на слезы жены Митрея никакого внимания не обращает. Хорош жених!

— Чего строчишь?

— Не мешай, опись имущества делаю.

— Не пиши, — плачет Катерина. — Скоро отелится моя коро-о-вушка!

Пяткин деловито огляделся по сторонам и коряво дописал: «Самовар».

— А это у вас что там стоит?

— Шве-ейная машина, старая совсем!

Обняла я Катерину за плечи и говорю Пяткину:

— Что ты человека до слез доводишь, не можешь обождать, что ли?

— У меня отчет по мясопоставкам требуют, а я здесь сиди и жди, пока корова отелится, а то, может, и не отелится.

— Да куда ж ей деться, отелится! — опять запричитала жена Митрея. Не могу я чужих слез видеть, сама расстраиваюсь.

— Ну вот что, — говорю Пяткину. — Завтра мы все равно скот будем сдавать. Скажу, чтобы те сорок килограммов записали за Катерину. И будет у нее квитанция.

— Кто же тебе разрешит за счет колхоза?

— А она в колхоз теленка приведет, понял?

— Смотри, узнают, тебе же первой попадет.

— Если ты молчать будешь, не узнают. Помнишь, свататься ко мне приходил? Эх, кабы не свекровь тогда, я бы… — брякнула я ему сдуру и еще улыбнулась. А у него глаза сразу масленые стали, пошел за мной почти до самого дома, насилу потом отвязалась. За локоть меня взял, а я ему и говорю:

— Не трави ты себя, мужик, попусту. Я уже свилеватая чурка, меня только печка расколет.

Могла бы я ему и еще кое-что добавить, да побоялась, что он от обиды растрезвонит, как я Катерину спасти решила.

Случай этот с Катериной не выходил у меня из головы. Вдова с пятью детишками… Да разве одна она такая? А коль имеешь приусадебный участок, то будь добра, поставляй и мясо, и молоко, и картошку, и еще чего. Когда же облегченье-то придет хоть для вдов? С этим и обратилась я к Чукичеву: мол, что там слыхать в верхах? А он за это меня паникершей обозвал.

А вскоре случай и того хуже у меня вышел. Поругалась я с одним трактористом и хоть была права, но все равно виноватой оказалась.

Пахал он на тракторе склон Вычегды. Когда под гору шел, плуг брал пласт, как надо, глубоко, а когда в гору, слегка только землю царапал. Что это за пахота! Я подбежала и кричу:

— Ты чего это делаешь?!

— Трактор в гору плохо тянет, потому так и получается.

— А ты скорость убавь, и потянет. Голые гектары нам не нужны, мы с них хлеб ждем!

— Не учи, сам знаю!

— Вижу, как знаешь! Опусти плуг или выводи трактор с поля! Лучше мы на лошадях вспашем, без этой вашей техники. Опусти плуг, говорю!

— Уйди, наеду!