Геннадий Юшков - Живая душа

Отличные люди у нас.

В аппаратной лейтенант Ракин строчил карандашом, выводил в блокноте колонки цифр: Клюге разговорился вовсю…

Ткачев не подвел и в последнюю свою, смертную минуту. Ничего не забыл.

В середине июня месяца оберст Клюге вновь слушал пение мальчиков из «Томанерхора».

Вернувшись домой в свою холостяцкую берлинскую квартиру, Клюге устроил себе маленький праздник. Настоящий ужин, настоящий кофе, настоящий ликер. И музыка.

Клюге включил первоклассную радиолу «Блаупункт», вынул из бумажного конверта тяжелую, из стопроцентного шеллака, дорогую и редкую пластинку, бережно опустил ее на вращающийся бархатный диск. Зашелестела игла, — едва уловимо, как медленный вздох, — вступили голоса, зазвенели стеклянно, раздвигая стены комнаты.

«…На крыльях веры моей поднимаюсь в горние выси…» Слушая это пение, можно поверить в бессмертие.

Во времена кантора Иоганна Себастьяна Баха людей сжигали на кострах инквизиции. А мальчики пели. Теперь людей сжигают в специальных печах, душат в газовых камерах — сотнями тысяч, миллионами. А мальчики поют.

Самих мальчиков теперь превращают в «блютконсервы», выкачивая из них кровь. Оберст Клюге это видел. И он сам обрекал их на смерть, если требовали интересы рейха, — тысячи мальчиков, если вдуматься, умерщвлены его руками. А мальчики все поют о бессмертии и будут петь.

Не надо об этом размышлять, сказал себе Клюге. Не надо. Особенно в праздник. Повторим изречение мудрых: делай, что должно, и пусть будет, что будет…

Клюге всегда делал, что должно. И теперь сделал. Вчера отправлен третий, последний десант, многомесячная работа завершена. Отто Клюге вложил в нее все знания, весь ум, все вдохновение. Большего сделать нельзя. И пусть теперь будет, что будет.

Пели мальчики.

Клюге не знал, что сегодня на рассвете самолеты, посланные к Архангельской дороге, к местечку Няндома, уже не вернутся, потому что советские истребители заставили их совершить вынужденную посадку. Десант ликвидирован.

Клюге не знал, что уничтожен и второй десант, отправленный позавчера на Ухту.

Клюге не знал, что в первом десанте, наиболее отобранном и проверенном, был советский разведчик Ткачев.

Клюге не знал, что на речном берегу диверсантов встретит бывший заключенный Бутиков и умрет, но не станет предателем.

Клюге не знал о существовании Матвейчука, Лазарева и всех тех, что полегли у Каменного ручья, но победили.

Клюге не знал, что вскоре адмирал Канарис, узнав о провале операции, разжалует его и подпишет приказ о расстреле.

И Клюге не знал еще, что в недалеком будущем — меньше чем через два месяца — над Москвой вспыхнут соцветия первого победного салюта.

Он слушал музыку. Мальчики, которых, может быть, уже не существовало на свете, пели о бессмертии.

«Нина, здравствуй!

Ты, наверно, очень удивишься, когда получишь это письмо. Оказывается, не пропал я без вести, а был недалеко от тебя. Посмотри на штемпель.

Не удивляйся, что долго тебе не писал и не заехал домой, чтобы вас повидать. Так уж получилось. Придется не один вечер рассказывать о моих приключениях.

Надеюсь, что все-таки расскажу. Сейчас возвращаюсь на фронт. Ждите писем уже оттуда.

Все время о вас думаю, родные мои. Обнимаю крепко.

Авторизованный перевод Э. Шима.

Умер Коно Семо. Собрался, говорят, топор поточить бруском, присел на лавку и умер.

А я совсем недавно видел его, когда приезжал в деревню. Думал, что он еще долго проживет. Да вот ошибся — о чужом здоровье трудно судить.

Рассказывают, что всем селом провожали его в последний путь. Люди от мала до велика шли за гробом — по деревне, по дороге к Травяному ручью. Там, в сосновом бору, наше кладбище.

Коно Семо — или по-русски Семен Кононович — не был мне родственником, не был крестным отцом. Но услышал я про его смерть, и будто ударили меня. До сих пор, как вспомню, что нет больше дяди Семена, будто в дремучем лесу один остаюсь — до того мне тоскливо и жутко.

Спасаюсь от горя тем, что вспоминаю Коно Семо живым. Это не трудно. Я ведь хорошо знал его. Вот он — глядит на меня светлыми, цвета дресвы глазами, глядит все внимательней и теплей, и я замечаю, как появляется на его лице улыбка, как растягивается в стороны широкий нос, как подымается его грудь, похожая на выпуклый берестяной лоток. Коно Семо что-то собирается вымолвить, но прежде поправляет на голове самодельную шапку-ушанку с козырьком, которую носит зимою и летом, поправляет свой топор, подвешенный к поясу на железной скобочке и поблескивающий чистым, аккуратно заточенным лезвием…

Коно Семо был для меня тем человеком, который делал затески на моей жизненной тропе, чтоб я не заблудился. Впрочем, двумя словами про это не расскажешь.

У шестилетнего мальчишки ум похож на сеть с крупными ячейками: не все застревает, что хочешь поймать. Но кое-что все-таки ловится и остается тогда на всю жизнь.

Мне, наверное, лет шесть и было. Отправились мы с ребятами в лес, он близко у нас, прямо за околицей. Затеяли игру — шишками кидаться. Хоть сосновая шишка и легонькая, но все же больно, если в тебя угодят. Я знаю, что попадет мне обязательно, но ввязываюсь в игру. Ведь не откажешься, мальчишки засмеют.

Долго кидались, а потом — бац! — щелкнула меня шишка по затылку. Оказывается, Максё Толя обошел сзади, прячась за деревьями, да и кинул исподтишка. Я схватил полную горсть шишек, запустил в ответ, даже не прицеливаясь. Еще нагнулся за шишками, а Максё Толя, слышу, застонал — в ухо ему попало. Стоит, морщится, потирает ухо.

— Чур, не нарочно! — сказал я.

— Да, не нарочно!.. — закричал он.

— Я по-честному кидал! А ты исподтишка, да еще ноешь!

Максё Толя утер глаза рукавом, не знает, что ответить. А мальчишки уже собрались вокруг и ждут: подеремся мы с Толей или помиримся?

И тут над нашими головами раздался пронзительный писк. Мы задрали головы, озираемся. Видим — неподалеку дупло в сосновом стволе.

— Это гнездо!.. Чье-то гнездо!

— И с птенцами!

Игру в шишки тотчас забыли. У всех глаза горят: надо обшарить дупло! А из него как раз птица показалась, черный дятел в малиновой шапке. Прыгает по стволу, отчаянно вскрикивает: «Ки-и-и!.. Ки-и-и-к!..»

Сейчас мне трудно представить, как может нормальный человек разорить птичье гнездо. А тогда, шестилетние, мы не умели жалеть. Отчаянный крик птицы нас только подзадоривал.

— Кто полезет? — спросил Максё Толя.

— Я!

Стал взбираться на дерево; трухлявые нижние сучья обламываются, схватиться не за что. Рубаху изорвал, а влезть не могу. Бросить бы мне эту затею, остальных мальчишек отговорить, так нет — обозлился. Сейчас, думаю, топор притащу и повалю дерево. Все равно доберусь до гнезда!