Геннадий Юшков - Живая душа

— Ну? И как же вы спаслись?

— Продержались дотемна. Потом под огнем — в воду… С верховьев трупы плывут. Вздулись уже… Схватишься за него рукой, как за бревно, от страха зажмуришься. Однако плывешь, ничего… Так и добрались до своих.

В четырнадцать лет я уже считал себя взрослым. Охотничий нож, капканы, топор — все брал без спроса. И одежду носил отцовскую. А в голове-то, конечно, совсем не хозяйские заботы — прежде всего гармонь да гулянки.

Мать однажды попросила изгородь починить. Сам-то я внимания на эту изгородь не обращал — покривилась, и пускай… На земле еще не лежит. Но тут послушался, взял топор. Обухом бью по кольям, хочу поглубже в землю вогнать. А колья уже гнилые, подламываются.

Делать нечего, приволок я жердей, принялся заменять колья. Обтесываю концы — длинно, кругло, — будто карандаши затачиваю.

— Э, да ты не в коми уродился… — раздается за спиной. Коно Семо стоит, и улыбка у него презрительная.

— Почему я не коми?!

— Потому. Я ж тебя учил. Кол полагается с трех сторон затесывать.

— И так войдет! Еще легче забивать!

— Может, и легче. Да будет ли крепко?

— Будет!

— Осенью опять твоя изгородь кланяться начнет… А у коми мужика, Генагей, правило есть — одну работу дважды не делать. Избу ли мужик поставит, колодец ли выроет, ничего поправлять не потребуется. Дай сюда топор! Учись делать как следует!

Стремление работать не наспех, а добротно было у Коно Семо как болезнь. Он все время повторял, что и деды наши и прадеды если брались за работу, так с душой, и потому вещи выходили из их рук отменные, на радость людям.

Помню, как стыдил Коно Семо деревенского плотника. При всем народе стыдил, в длинной очереди сельповского магазина.

Плотник этот, Петра Андрей, стоял за поллитровкой.

— Не давай ему, Лиза, — сказал Коно Семо продавщице. — Пусть квасом пробавляется. Он еще не мужик.

— Не даром даю, за деньги! — удивилась продавщица. — Не могу отказывать-то.

Андрей словно онемел. То на очередь глянет, то на продавщицу. Наконец прорвало его:

— Чего привязался? Я не хуже других! И пить, слава богу, умею!

— Бабы тоже умеют, — сказал Коно Семо.

— Это я — баба?! Не зли меня, Семо!

— Хворостина, сказывают, однажды на дерево разозлилась. А что вышло?

— Самому-то небось не на что купить! — закричал Андрей. — Позавидовал?

— Таких денег у меня нет, верно, — сказал Коно Семо. — Ты их за что получил-то?

— За работу!

— Какую? Грабли моей соседке сделал? Так это не грабли, это… — и Коно Семо выругался. Прежде от него таких слов не слыхивали. — Ручка кривая, зубья в разные стороны торчат! И после этого людям в глаза смотришь?

— Ты у нас мастер!..

— Двумя пальцами топор держать не приучен! Пришел бы ты раньше с такими граблями, на тебя собаку спустили бы! Пользуешься, что мужиков не осталось в деревне? И для колхоза так же стараешься? Шыть отсюда, собачий ты сын!..

И еще помнится, как учил меня Коно Семо косы точить. Правим новую косу; я уже устал вертеть точильный камень, а Коно Семо не спешит. Поднимает косу к глазам, проводит ногтем по лезвию. Опять прижимает к мокрому камню.

— Хватит, дядь Семо?

— За столом говори — «хватит».

— Да ведь острая уже!

— Генагей… протяну косьем вдоль спины, если не замолчишь…

Я знаю, что он не ударит. Даже если брошу вертеть точило. Но я не бросаю, наваливаюсь на рукоятку обеими руками; вихляет каменный круг, шипит коса… Мне уже интересно — до каких пор будет Коно Семо точить?

— Ну, подай-ка травинку.

Сорвал я под ногами травинку, Коно Семо положил ее на лезвие косы. Дунул — и рассеклась травинка пополам…

Он будто не замечает моего восхищения. Садится, вынимает кисет. Сворачивает из газеты цигарку, и она получается ровная, аккуратная, как фабричная папироса.

А на другой день я иду косить в луга. До самого обеда не подправляю косу бруском — она будто летает ласточкой. Срезанная трава несколько мгновений держится стоймя, а уж потом ложится одинаковыми ворохами… Так работать — одно удовольствие!

Вот, думаю, чем обернулась вчерашняя усталость у точила…

Не только меня обучал Коно Семо работать, а и всех деревенских парнишек, оставшихся без отцов. Ему важно было, чтоб не пропали уменье и навыки, накопленные дедами, чтоб сохранилось в людях это богатство. Мы были для него сыновьями, которых надо вывести на правильную дорогу.

А родной сын Коно Семо не вернулся с войны. Семнадцатилетним пошел на фронт и погиб в Восточной Пруссии.

…Я уехал из деревни, теперь у меня совсем другие работы. Но мне очень хочется, чтоб честное отношение к труду, эта светлая болезнь предков, которой заразил меня Коно Семо, не покидала меня. Пусть я от нее никогда не вылечусь.

Сидели однажды за столом в день гибели отца, поминали его. Мама вдруг зарыдала, как несколько лет назад, на пристани, а потом говорит:

— Он потому погиб, что в партии был!.. Небось первым в бой шел! Так ведь, Семен?

— Кому какая участь, — тихо ответил Коно Семо и опустил голову. — Но такой закон был, это верно… И даже не закон, а просто шли коммунисты впереди.

— Зачем же ты записался в партию? — вмешалась жена Коно Семо. — Заставляли тебя лезть вперед?

— Я поздно записался, — так же тихо проговорил Коно Семо. — Уже под Сталинградом.

— Да разве там спокойней было? Сама в кино видела: аж земля горит! Мы за тебя молились, а ты головой в пекло полез!..

— Оттого и записался, — сказал Коно Семо, — что тяжко было. Не могли мы допустить, чтоб победили фашисты. Стало быть, полезай в пекло… А если уж лезть, так не последним. Почему за меня кто-то должен голову подставлять?

Много раз я вспоминал этот разговор. И, наверное, еще не раз вспомню. Потому что встречаешь иной раз человека, хвастающегося долгим пребыванием в партии, — к месту и не к месту трезвонит об этом человек. Коно Семо никогда не хвалился, не доказывал свою правоту тем, что вступил в партию под Сталинградом. От звания коммуниста он не хотел получать привилегий и скидок. Для него это звание было необходимостью. Такой же необходимостью, как честная работа.

Возвращались мы однажды с сенокоса и увидели на пшеничном поле жеребят. Пролезли они через сломанную изгородь, пасутся в хлебе. А некоторые катаются с боку на бок — привычка у лошади такая, любят на сухой земле поваляться.

— Генагей! — сказал Коно Семо. — Отгони их быстренько!

Топор у Коно Семо всегда при себе; вытащил и начал поправлять изгородь. Усталый был Коно Семо, но не отложил работу на завтрашний день.

А впереди нас женщины шли по дороге — кто с охапкою сена, кто со связками веников. Женщины тоже видели жеребят посреди пшеничного поля, только никому в голову не пришло — взять да отогнать.