Геннадий Юшков - Живая душа

А потом — будто окошечко захлопывалось — снова у Валентины фокусы, причуды; замкнется в себе Валентина, и охватят Томова тревога и злость.

В тот день, когда Томов вернулся с испытаний «агрегата», Валентина позвонила ему на работу и сказала, что взяла билеты в театр.

Томов забежал к ней пораньше; новости не давали ему покоя; пока Валентина гладила кофточку, он с подробностями выложил и то, что произошло в леспромхозе, и то, что случилось потом в институте.

— Ехать мне, Валя?

— А отчего не поехать? — беззаботно ответила Валентина. Она не удивилась, не растерялась; впечатление было такое, будто слова Томова до нее не дошли.

— А ты… поедешь со мной?

Она подняла выглаженную кофточку, критически рассмотрела ее. Кофейные глазищи округлились от удовольствия:

— Вот, Митя, учись гладить! Это свекровь меня надрессировала… И муж у меня ходил весь с иголочки, весь отутюженный. Эх, гибнет во мне образцовая хозяйка!

Томов больше не переспрашивал. «Если я сразу не отвечу, ты не настаивай! Значит, не хочу отвечать. Или не могу. Имей терпение, Митя!»

Он имел терпение. Зубы стискивал и терпел… После спектакля погуляли по морозцу. Валентина была тихой и какой-то умиротворенной. На прощанье поцеловала его. (Тоже был уговор: «Митя, никогда ко мне не приставай с нежностями! Захочу, сама поцелую».)

Поцеловала сама; он стоял, как оглушенный, вдыхая ее запах, ощущая ее близость. Все опасения отлетели. Конечно же, Валентина поедет с ним. Что за чушь ему лезла в голову?!

Наутро он сказал в институте, чтоб оформляли ему документы. Оформление тянулось неделю; он Валентину больше не спрашивал, терпел; она молчала.

Наконец, послезавтра — отъезд. Все улажено, утрясено, барахлишко собрано.

— Валь, так поедешь? Надо же решать…

Валентина улыбнулась, сказала:

— Мы к тебе с мамой приедем. В гости, Митенька.

Да, он сознавал, что ей нелегко будет уехать из города, в котором она родилась и выросла; нелегко будет расстаться с матерью и отцом, с привычной работой. Все это он сознавал.

Но он верил, что это можно как-нибудь уладить, надо лишь посоветоваться и поразмыслить всерьез. Безвыходных положений не бывает.

А тут вместо серьезного разговора насмешечка:

— Мы к тебе с мамой приедем. В гости, Митенька.

И оттого, что Валентина сказала это накануне отъезда, и документы были оформлены, и переигрывать было поздно, Томов разозлился. Да так разозлился, что едва не ударил ее по улыбавшемуся, беззаботному личику. Испугавшись собственной ярости, молча повернулся, вышел, печатая двухметровые шаги. Хватит! Не желает Валентина относиться к нему по-человечески — не надо! Начихать на всю эту историю и забыть…

Он ухал в поселок сплавщиков и постарался ни о чем не думать, кроме работы. Слава богу, она оказалась изматывающей и позволяла забыться.

Те погрузчики, что приглянулись ему в леспромхозе, тоже требовали доделок. И на лесосеках, и на зимнем плотбище они повреждали бревна стальными своими зубьями, рвали не только кору, но и саму древесину. При погрузках половина стволов изуродована. Томов взялся поменять конструкцию «челюстей», придумывал вариант за вариантом, мотался по мастерским, по лесосекам. Удача долго не шла в руки, и он в глубине души даже радовался этому.

Зима кончилась, рухнули снега; засияло, зашумело водополье. Началась работа на сплаве, сумасшедшая работа, когда каждая минутка — золотая копеечка. Томов в поселке почти не бывал, иногда и спал-то в конторе.

В эти дни ему предложили остаться тут насовсем, принять должность главного механика. Он согласился.

Пока не забудется, не зарастет быльем все, связанное с Валентиной, не надо ему возвращаться в город. Так лучше. Поживет здесь годика три-четыре, поработает на хлопотной, но полезной должности. И если когда-нибудь снова его потянет в науку, этот опыт не повредит. В сплавконтору прибывают новейшие механизмы, Томов изучит их досконально, наловчится издали распознавать «агрегаты»… Решение верное, остаемся, Томов! Нет худа без добра.

Он заступил на новую должность, как в воду бухнулся: или пан, или пропал. Парк машин большой, но все запущено, профессиональной культуры никакой; предшественник Томова любыми средствами выколачивал план.

Станки и машины как люди — то болеют, то капризничают. Можно засучить рукава и бегать на все аварии подряд, запуская остановившиеся машины. Поначалу Томов так и действовал. И горд бывал, когда рабочие подмигивали друг дружке: главный-то, мол, не боится костюмчик запачкать!

Но вскоре он додумался, что от беготни и запачканного костюма проку маловато. Наспех запущенная машина встанет опять. Если она капризничает, значит, имеется в ее потрохах дефект. Надо его выявить и устранить. Раз и навсегда. Вот тогда будет толк.

Теперь он не успокаивался, когда машину удавалось запустить; он продолжал ее прощупывать, прослушивать, пытался найти слабые узлы. Вечерами корпел над чертежом, состязался с неизвестным конструктором, отождествляя его то с Чугуновым, то с руководителем «агрегатной» группы. Опять мотался по мастерским, заказывая улучшенный узел. Потом останавливал машину, потрошил безжалостно, ставил новые детали, опять следил — надежней ли стало?

Это была неблагодарная работа. Порой у рабочих снижалась производительность, горела прогрессивка. Томов-то знал, что поздней все это окупится; он-то верил, что в конце концов машины перестанут капризничать. Но заразить своей верой других было непросто.

И все же одна за другой отлаживались машины; кончилась беготня по мелким авариям.

Томов порой думал, что вот так же надо было поступать и в отношениях с Валентиной. Томов слишком тогда суетился, пересчитывал мелкие уступочки, но главное-то проморгал. А надо было решить, что же главное в их отношениях, и все подчинить этому главному. Надо было взять да и жениться на Валентине раньше, гораздо раньше командировки в леспромхоз. И никуда б Валентина не делась. Томов сам испортил все своей нерешительностью… Или надо было взять и раньше разорвать эти отношения. Не возникло бы такой обиды, такой горечи, такой полыни в душе… Сам виноват, Томов.

Налаживалась работа, входила в нормальное русло; появилось у Томова свободное время. Однажды он вышел из ворот лесобиржи, глянул — уже лето в разгаре, полощется на березах тяжелая, как клеенка, листва, рожь дымит на косогоре, сидят ласточки на проводах, хвосты черными вилочками… Прекрасен был летний день, и Томова вдруг ужаснула мысль, сколько он пропустил таких же вот громадных, величественных, как соборы, дней… «Почему пропустил? — начал он себя успокаивать. — Я не пропустил, я работал. Я многое сделал, разве прахом пошли эти дни?..»