Геннадий Юшков - Живая душа

В пустой комнате было неуютно, холодно. А за окном ревели дизели, и от их рева подрагивали стекла.

Конечно, заманчиво стать буровым мастером. Из деревенских парней пока никто не выучился этой специальности. Завидовали ребята Казаринову. А он гордился. Он не подозревал, чудак, что ждет его на буровой…

Ночью снилась Казаринову бесконечная дорога-лежневка, он прыгал по бревнам, как по клавишам, ронял тяжелый чемодан. А остановиться нельзя было: засосет болотная прорва. Ревели дизели, и еще прибавился к ним новый звук — нудный, скрежещущий. Казаринов с трудом разлепил глаза — уже утро. Мастер Леушин сидит за столом, тарахтит электробритвой.

С малого началась практика Казаринова — несколько дней помогал готовить глинистый раствор. Занятие тяжелое и кропотливое. Глина, вода, различные добавки — все это надо дозировать, как в аптеке, ошибаться нельзя. Слишком густой раствор уменьшит обороты турбобура, помешает долоту вгрызаться в породу. Слишком жидкий раствор ослабит стенки скважины, они могут осыпаться, тогда до аварии недалеко…

Казаринов не жаловался, что ему трудно, не высказывал недовольства грязной работой, не просился на другое место. А мастер Леушин тоже помалкивал. Ему-то зачем торопиться, безропотный подсобник выгоден… И все-таки недели через три Леушин сказал:

— Сегодня наверх подымешься.

Посредине буровой вышки есть глубокая люлька. В ней стоит человек и ключом, похожим на кочергу, соединяет трубы в замок. Потом этими трубами наращивают колонну, опускаемую в скважину.

Рабочий в люльке зовется «верховым». Ему достается ничуть не меньше, чем работающим на земле, — трубы-то многопудовые. Вдобавок весь день на ветру, на холоде. Если бурение идет нормально, «верховой» еще выберет минутку для перекура. Но если колонну труб начали поднимать, например, при смене долота, «верховому» не то что курить, голову некогда почесать.

К люльке и повел Казаринова мастер Леушин. Вышку словно бы колотила лихорадочная дрожь; завывали дизели, содрогалась километровая колонна труб, пробивавших подземную твердь. Лестницы, что вели наверх, были крутые и узкие. У Казаринова сжималось, падало сердце; обеими руками хватался он за перила. Леушин грохотал своими сапожищами впереди и ни разу не оглянулся. Возле люльки спросил сумрачно:

— Голова не кружится?

— Нет… — Казаринов судорожно глотнул.

— Вниз можешь смотреть?

— Могу. Вот.

— Тогда становись сюда. А ты… — Леушин кивнул «верховому», — покажешь, что и как.

Повернулся и загрохотал вниз по лестницам.

Первую неделю Казаринову везло. Бурили нормально, без осечек, требовалось только свинчивать трубы. Казаринов решил, что уже освоился с работой «верхового», бесстрашно орудовал своим ключом-кочергой. А в субботу — стоп! — неожиданно начали подымать колонну. И Казаринов чуть не сплоховал. Освободит от замка поднятую трубу, отведет на место — труба качнется и назад отходит. Второй раз отталкивает ее Казаринов. Надо спешить, а он устал, силы в руках не хватает. Невдалеке присел сменный «верховой», готовый каждую минуту кинуться на помощь. Но Казаринов сказал себе, что не будет подзывать сменного. Попробует сам выстоять. Снизу кричали, поторапливали; Казаринов размыкал и отводил трубы, тяжелые и грязные; у него сбивалось дыхание, в глазах темнело. Вечером сползал по крутой лестнице, как мешок.

А назавтра опять покрикивают снизу, опять Казаринов размыкает и отводит стальные махины. Не одну сотню труб разъединил, пока поднимали колонну. А это был только первый подъем. Потом Казаринов перестал их считать.

Но подмоги у сменного так и не попросил, сам справился.

Настал день, когда мастер привел Казаринова к бурильщикам.

— Приглядывайся! Помогай!

Казаринов пристроился у лебедки, стал наблюдать за работой. Поначалу бурильщики не обращались к нему. Наверно, нужды не было. А потом принялись гонять: «Подай-то!.. Убери это!..» Словно Казаринов не практикант, а последний подсобник. Можно было бы заупрямиться, отказаться; Казаринов стерпел и даже наоборот, добавлял себе работенки. Его не просят, а он подбежит и то качнувшуюся трубу поддержит, то поднесет квадрат.

Квадрат — особая четырехгранная труба. Через нее подают, в скважину глинистый раствор. И через нее посматривают, как вгрызается в породу долото.

Однажды, когда у лебедки стоял мастер Леушин, стали наращивать трубы. Чтоб нарастить, надо сначала снять квадрат. Казаринов бросился помогать рабочим, ухватился за квадрат, приподнял его — и тут на лицо, на голову ему хлынул глинистый раствор. Не знал Казаринов, что в квадрате — остатки раствора…

— Вот и крещеным стал! — сказал мастер Леушин.

Липкий, скользкий, обжигающе-холодный раствор попал за воротник, струйками потек по спине. Противно! Поскорей бы вымыться, переодеться. Но Леушин стоит за лебедкой, будто ничего не случилось. Нажимает на рычаги, в сторону практиканта не смотрит. И Казаринов не ушел в барак. Остался у труб, только плечами передергивал, чтоб рубаха не прилипла к спине. А чтобы не замерзнуть, посильней навалился на работу; разогревал себя, таская тяжести.

На леушинское равнодушие он обиделся. Конечно, Леушин — не отец, не мать, родительской заботливости ждать от него не приходится. И все-таки мог бы обращаться по-человечески… Про таких, как Леушин, в деревне говорят: с «мерзлым сердцем».

Однако внешне Казаринов обиду свою не показал. До конца смены работал и только поздним вечером помылся, застирал на рубахе въедливые следы глины.

Леушин это видел, но ничего не сказал. Они вообще мало разговаривали между собой, хотя жили в одной комнате, ели за одним столом. Наверное, Леушина не тянуло к задушевным беседам, а Казаринов напрашиваться не хотел и не любил.

И не просил Казаринов, чтобы поскорей поставили его к лебедке. Терпел. Посылали на подхват — не отказывался. Назначали в ночную смену — тоже не спорил. В душе он уже смирился с тем, что так и не встанет на место бурильщика. Тянулись дни, шла неделя за неделей, а черная, грязная работа не кончалась.

Лишь на последней неделе мастер поставил Казаринова к лебедке. Вдруг посмотрел на практиканта с неожиданной ласковостью, улыбнулся. А Казаринов даже растерялся.

— Становись рядом со мной, — сказал Леушин. — Берись за рычаг. Ногу — на тормоз. Чувствуешь что-нибудь?

— А что надо чувствовать?

Улыбка у Леушина погасла:

— Еще раз! Внимательней! Что чувствуешь?

У Казаринова дрожала рука, лежавшая на рычаге, но все-таки он уловил — неизвестным ранее чутьем, — как ослаб натянутый трос.

— Свободней теперь…

— Почему? — быстро спросил Леушин.

Казаринов заметил, что мастер ногой чуть-чуть опустил тормоз. Вероятно, долото касается дна скважины.