Александр Миронов - Только море вокруг

— Ей еще долго учиться?

— Последний курс. Защитит диплом, и пожалуйста — инженер.

— Куда же потом?

— Сие не разъяснено, — со вксом произнес Василий Васильевич свою излюбленную фразу. — Может в Москву, может, в Горький. Или еще на какой-нибудь строящийся автомобильный завод. Таких специалистов, брат, нам скоро много понадобится. А дивчина она серьезная, из нее настоящий инженер получится, без верхоглядства, без сквозняка в голове. Да, чуть не забыл! — Глотов сунул руку во внутренний карман кителя, вытащил продолговатую фотографию, протянул: — На-ка, вот наш, так сказать, семейный портрет. На память. В честь Танюшкиного приезда снялись, ну, и, как водится, расписались на обороте. Тут и ее подпись есть. Мать велела тебе отдать. Получай!

Маркевич уже успел овладеть собой и, приняв фотографию, начал внимательно рассматривать ее. Василий Васильевич не мешал ему, как видно, опять ушел мыслями в свои многочисленные пароходские заботы и хлопоты. «А чего я, собственно говоря, краснею? — думал Алексей. — Чего волнуюсь? Завтра Тани уже не будет в городе, и мы никогда больше не увидимся с ней…»

Острая боль кольнула в сердце при этой мысли, — «никогда не увидимся», а почему кольнула, и сам не знал. И чтобы не думать, не поддаваться наплывающей тоске, он отложил фотографию подальше на стол и спросил, круто меняя разговор:

— Нас-то куда после ремонта? В каботаж или опять в дальнее?

Глотов поднял на него усталые, задумчивые глаза.

— В каботаже на лето останетесь. Опасно сейчас суда в Атлантику посылать. Да и вам хватит бродяжить, пора поближе к семьям побыть. Твои как? Тоже, небось, заждались?

Алексей не ответил, потупился, и Василий Васильевич почувствовал неуместность своего вопроса. Он встал, застегнул крючки на воротнике кителя, надел фуражку и сказал сдержаннее чуть строже:

— Не о жене, о дочери твоей спрашиваю. Худо, когда детвора без отцов растет. Об этом всегда помнить надо. А жена…

И не закончил, оборвал себя на полуслове, пожал Алексею руку:

— Будь здоров. Не подкачай на ремонте.

Так и ушел, унося недосказанное. А Маркевич опустился в кресло и опять потянулся рукой к фотографии на столе.

В Лае Маркевич до этого дня не бывал ни разу, и не удивительно, что в первые дни стоянки в доке она поразила его какой-то особенной, первозданной тишиной, царящей вокруг. Все будто такое, как и должно быть так, где ремонтируют океанские корабли: груды красно-бурого от ржавчины железа на берегу, старые якоря, обломки давным-давно отплававших свой век кораблей грохот молотков и скрежет шкрабок, неумолчно несущийся из раскрытых трюмов «Коммунара»… Черные, замасленные судоремонтники и моряки в таких же прокопченных и пропотевших, покрытых ржавчиной, прожженных во многих местах спецовках… И в то же время все это кажется выдуманным, нереальным, а реальное приходит, когда начинается обеденный перерыв или заканчивается рабочий день: тишина…

Она наступает на Лайский док со всех сторон — густая, сочная, пахнущая свежей водой и прелыми водорослями, Солью близкого моря и молодой зеленью разнотравья, — та особенная, ароматная тишина, которая только и бывает на севере. Человеческий голос, шаги матросов по гулкой палубе судна, стук захлопнувшейся внезапно двери кажутся чужими, инородными этому спокойствию и величавой тишине. В большей степени родственны ей настороженный вскрик перелетной птицы в недальних кустах, сонный всплеск рыбы на водной глади реки да тонкий писк комаров, круглые сутки нудящих над окружающими док болотами. И, быть может, поэтому такими странными, выдуманными кажутся здесь звуки, доносящиеся с судоходного русла Двины, с лесопильных заводов на берегах ее и даже, как будто из самого Архангельска: то хриплый гудок буксирного пароходика, то ритмичный перестук каких-то моторов, то рев самолета, идущего на посадку на Кегостровский аэродром.

В такой тишине хорошо думается, когда у человека легко и спокойно на сердце: закончил работу, вымылся, переменил одежду и, пошире открыв иллюминатор в каюте, — ложись на диван, отдыхай с любимой книгой в руках ил мечтай о том, с чем хотелось бы тебе встретиться в ближайшие дни. Ну, а если сердце неспокойно? Если гложут и гложут тебя тревожные думы, заботы, от которых начинает трещать голова? Ненавистной и душной становится тишина в такие часы, и не только себе самому, но и всем, кто живет и работает вместе с тобой на судне, поставленном на ремонт в эту дыру!

Так случилось и с Маркевичем уже на третий или четвертый день стоянки «Коммунара» в Лайском доке. Вечера, свободные от работы, стали неимоверно долгими. На берег не сойдешь, потому что здесь нет ничего — ни кино, ни хотя бы захудалого ресторана, ни улиц. Не уедешь и в город, нельзя. Книги сразу вдруг надоели, не хотелось притрагиваться к ним. Не хотелось болтать с товарищами по судну, переливая из пустого в порожнее. Обо всем, решительно обо всем успели и переговорить, и наговориться на десять лет вперед за время недавнего трампа.

«Что же дальше будет, — с тревогой думал Маркевич, — когда мне уже сейчас невмоготу? Дурак я, безмозглый дурак, что же не попросил Васильича прислать временную замену Борису Михайловичу!»

В самом деле, кто-кто, а уж он-то знает, что означают три недели, на которые по плану поставили «Коммунара» в док. Глотов сам говорил, что судоремонтный завод «Красная Кузница» забит ремонтирующимися судами. Значит, им и снабжение, и рабочая сила в первую очередь: навигация начинается и надо как можно скорее вводить в эксплуатацию все готовые корабли. А «Коммунар» подождет: три дня, неделя, десять дней задержки — велика ли беда для одного внепланового парохода? Недаром уже сейчас, то сжатый воздух для компрессоров, то цветные металлы, то олифу подвозят не вовремя. Дальше будет и того хуже: «Подождите не до вас! Вы вне плана!» Вот и торчи в этой ссылке, и кусай себя за локоть.

Алексей с неприязнью поминал Ведерникова: увильнул, хитрец, от такого «счастья», чаевничает дома да муштрует свою Марфу. И хоть знал, что отнюдь не во всем этом кроются причины его раздражительности и неудовлетворенности, а признаться в натоящих причинах не мог. Только чаще поглядывал на фотографию, подаренную Василием Васильевичем, да старался поменьше думать о своем доме…

Он не очень удивился, когда однажды вечером, в конце первой недели ремонта, в каюту к нему явился Григорий Никанорович Симаков. Видно, и старшему механику стало тошно, вот и пришел. Маркевич встретил его без особой приветливости, но и без сухости: все же легче, когда рядом живой человек. А Симаков, не замечая пасмурного лица старшего штурмана, сел за стол, вытащил из кармана и положил перед собой основательно потрепанный блокнот.