Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Мне рассказывал работник Казахстана: в городе Аркалык заключенные строили кинотеатр «Октябрь» и, чтобы успеть к юбилею, поставили условие начальству: показать строителям два раза подряд «Калину красную», и обе стороны слово сдержали. Какой же это был просмотр! «Вот надо где было лица снимать», – советовал мне прокатчик.

Шукшин этого уже не узнал...”

“Познакомились мы с Шукшиным еще на съемках фильма «Мы, двое мужчин» в начале 60-х годов. Я жил в гостинице в двухместном номере один, и однажды администратор попросила поселить ко мне молодого актера. Я согласился. Зашел человек в гимнастерке, сапогах и с обшарпанным чемоданчиком. Мы представились, и он предложил:

– Давай на «ты».

– Давай.

– Ты знаешь, Иван, – сразу сказал он. – Я рано встаю.

– Так что?

– Да нет! Я очень рано встаю!

– Ну...

– Я в четыре встаю. Но я тихо, тебе не помешаю, ты не волнуйся. Понимаешь, я немножко пишу...

На другой день он пришел в одиннадцать вечера, и я про себя усмехнулся: как же, встанет!

Но ровно в четыре послышались шаги, плеск в ванной, а затем Шукшин пристроился на постели с бумагой. Работал до десяти утра. И так, к великому моему изумлению, продолжалось все два месяца съемок... Одна стопка тетрадей, чистых, уменьшалась, другая, исписанных, – росла.

Однажды, когда его увезли на съемки, я не удержался и решил посмотреть, что он пишет. Взял наугад одну из тетрадей. В ней был рассказ о глухонемой. Рассказ мне понравился, и я разом перечитал все. Когда Шукшин вернулся, я не выдержал и признался. Он очень обиделся, объяснил, что работы еще не отделаны, и стал после этого запирать тетради в чемодан. Все-таки через несколько дней он поинтересовался, как мне показались его рассказы. Я растерялся. Слишком уж все написанное Шукшиным не было похоже на привычное чтение. В его произведениях были вещи, о которых не было тогда принято говорить, и мне на первых порах показалось, что в том, как он их описывает, есть какая-то «аморальность». Все это я высказал Шукшину. Мой ответ вызвал в нем прямо-таки бурю. «Нет здесь никакой аморальности! Правда все это! Правда не может быть аморальной!» – от негодования он бегал по комнате, выкрикивая мне все это. Я тогда заметил, что если он сильно расстраивался – начинал бегать по комнате. Как ни странно, после этого случая Шукшин меня зауважал. Он понял, что я буду ему говорить правду.

Когда Шукшин показал мне свою дипломную работу «Из Лебяжьего сообщают», я честно сказал ему, что, на мой взгляд, там получилось, а что нет. Он тогда только осваивал профессию режиссера и некоторые мои замечания принял чуть ли не радостно, сокрушенно заявив, что «никто ведь правды не говорит». Кстати сказать, дебют Шукшина вызвал тогда весьма отрицательные оценки. Но сам Василий остался картиной доволен, хотя относился к своему творчеству всю свою жизнь весьма критически. По-видимому, в той картине у него получилось что-то важное для него самого. О чрезвычайной строгости к себе можно судить по количеству рассказов, опубликованных при его жизни.

Помню, как он из Белозерска разговаривал с редактором журнала «Сибирские огни» по поводу посланных туда рассказов. Видно, предлагали ему слово какое-то заменить. Он нахмурился, но согласился. Потом, гляжу, нахмурился еще больше, занервничал.

– А это не убирайте. Тогда совсем не надо печатать. Я рассказ из-за этой фразы писал.

Он никогда не пытался держаться за вещи, для него непринципиальные, но уж если что-то было для него важным, ни на какие уговоры не поддавался.

Когда на съемках «Калины красной» я узнал, что он и тут умудряется писать, я спросил, когда он все успевает.

– А ночи-то белые. Я – на подоконник и пишу.

Эта внутренняя собранность, сконцентрированность делали его внешне неприступным. Сам он не стремился к лишним контактам, потому и праздные люди не липли к нему. Когда же кто-то становился особенно назойлив, Шукшин мог и оборвать.

Мне всегда было интересно с ним работать. Он очень щадил нас и никогда не приглашал на пробы двух актеров сразу. Может быть, это происходило не столько от точного знания своего замысла, сколько от нежелания обидеть человека. Как режиссер Шукшин очень бережно относился к актерам, которые у него снимались. Ценил и умел сохранить в исполнителях рабочее состояние.

Помню, после нашей с ним репетиции сложной сцены знакомства старика Байкалова с Егором Прокудиным заботливо спросил: «Репетируешь ты хорошо, а сыграть так можешь?» И продолжил: «Ты пойди за декорацию. Посиди один. Не потеряй это состояние». Он попросил оператора поскорее начать съемку, и мы два дубля подряд проиграли эту сложную сцену. Первоначально в сценарии этот кусок был другим. Там Егор и старик говорили о курении, Егор предлагал Байкалову «Памир», а тот курил свой самосад. Я человек некурящий и почувствовал, что весь этот диалог у меня не получается. Шукшин здесь же, на съемочной площадке, переписал текст роли, уже рассчитывая на меня.

Помню такой случай. Съемки были недалеко от города, нас возили на автобусе, потом я приноровился ходить пешком. Однажды днем Шукшин подошел и спросил:

– Можно я пойду с тобой?

– Можно, – удивился я.

Вечером он зашел за мной и сказал:

– Ну, пошли.

И мы пошли.

Я хотел, чтобы он заговорил, а он молчал.

Когда мы пришли, он сказал:

– Ну, пришли.

На другой день Лидия Николаевна спросила, о чем таком мы разговаривали по дороге: у Василия Макаровича, мол, было прекрасное настроение и он говорил: «Как хорошо ходить с Иваном».

Я так и ответил, что когда мы пошли, он сказал: «Ну, пошли», а когда пришли, он сказал: «Ну, пришли».

У меня сложилось впечатление, что они очень схожи с Василием Ивановичем Беловым и что им очень хорошо было вместе. Один раз мне довелось видеть их парой. Они сидели и молчали. Я долго ерзал, испытывал неловкость, все посматривал на них. Потом спросил:

– Чего молчите-то, мужики? Может, мешаю я, скажите.

– Зачем мешаешь? Нет. Молчим вот – и хорошо.

Как-то навестил я Шукшина в больнице, – вспоминал Рыжов, – и попросил он меня рассказать какой-нибудь из ряда вон выходящий случай. Я вспомнил, как в детстве заболел тифом и мать, накрыв меня тулупом, шептала:

– Господи, прибери его!

А я – маленький и больной, но сообразил – шептал про себя:

– Не прибирай меня, господи, не надо!

Что это: материнская жалость или жестокость? Мы не решили тогда. Прошло много времени, и однажды ни с того ни с сего Василий Макарович спросил:

– А ты у матери узнал, почему она тогда так говорила?

Прошло еще время, я уже забыл о том случае, как вдруг Шукшин, будто мы и не прекращали разговора, сказал:

– Я думаю, все-таки жалость это..