Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

Потом я понял его и предупредил всех: не рассказывайте ему о своих бедах, не надо, он будет ходить и помнить, и переживать, будто это его несчастье.

Ему почему-то всегда казалось, что актеры не согласятся у него играть. Когда зашла речь о съемках «Степан Разин», он сознался, что очень хотел бы пригласить на одну из ролей Михаила Ульянова, но боится, что тот откажет. Я при нем набрал номер телефона и объяснил Михаилу Александровичу, кто хочет с ним поговорить. Шукшин взял трубку, мялся, заикался, робел. И потом долго ходил по комнате и всплескивал руками, удивляясь, что получил согласие.

Своими удавшимися работами он считал лишь «Печки-лавочки» и «Калину красную». Остальные – подготовкой к этим двум лентам. Небывалый успех «Калины красной» у зрителей ошеломил Шукшина. Временами он казался мне счастливым. В кинотеатре «Мир» был устроен просмотр нашей картины для работников дипломатического корпуса. Перед началом сеанса зрители приветствовали нашу делегацию. На демонстрации фильма из съемочной группы остался только я один. А потом, как на грех, собрался выходить в ту же дверь, через которую выпускали публику. Никогда в жизни мне не довелось испытывать таких бурных восторгов. Меня хлопали по плечу, целовали, чуть не рвали на мне рубашку, которая вся оказалась в губной помаде. Слава богу, что там не было Шукшина, трудно себе представить, чтобы они с ним сделали!..”

“У Василия Макаровича я снималась один только раз, в фильме «Калина красная».

Очень нравилось мне работать с ним. Я чувствовала внутри какой-то небывалый подъем, какое-то ликование, восхищение жизнью, что ли. Теперь я понимаю, что это шло от самого Шукшина, оттого, что он был рядом и уже фактом своего существования окрашивал все вокруг. При нем нельзя было хитрить, лениться, идти на сделки со своей совестью – все становилось явным и постыдным, даже если он ничего не сказал, просто посмотрел.

Василий Макарович, мне кажется, всегда тяготился тем, что ему приходилось быть в центре внимания, что многие вольно или невольно подчеркивали его положение. Мне запомнилось, как он отказывался, чтобы его первым со съемок отвозили домой – в машине было много пожилых, уставших за день людей, он помнил о них, ощущал их усталость. Кто-нибудь посчитает, что это мелочь и что я стремлюсь приукрасить, как это нередко делается в воспоминаниях. Для кого-то мелочь, несущественно, для кого-то это не закон жизни – а Шукшин в этом весь, и подобные вещи говорят мне о человеке во много раз больше, чем пространные рассуждения о доброте и чуткости.

Я сильно волновалась на съемках, боялась расстроить Василия Макаровича, дать повод разочароваться в моей работе. И однажды от напряжения перепутала текст. А дни были трудные, Шукшин много нервничал. Да и снимали мы на очень дорогой пленке. А я ее испортила! Вот тогда-то – единственный раз – Василий Макарович не удержался и сказал, тихо так, с досадой:

– Ну, Марья Савельевна! Неужели вы не могли запомнить три слова?

Стыдно мне было, и когда на другой день я проходила мимо его комнаты, то вздрогнула, увидев в открытую дверь Шукшина. Он окликнул меня и вышел в коридор. И неожиданно обнял и поцеловал:

– Марья Савельевна, простите, что я не сдержался вчера. Простите, пожалуйста.

Так все внутри у меня сжалось и заныло. Какое-то материнское горячее чувство шевельнулось к этому человеку...”

“Существуют два понятия – правда жизни и правда искусства. Существуют они давно и давно признаны, и исповедуются. Шукшина от других художников – не только в кино, в любом творчестве – отличает особое отношение к этому тезису. «Правда – она одна!» – был убежден Василий Макарович...

За время работы в кино мне приходилось иметь дело с разными режиссерами. Большинство из них были уверены в себе, твердо знали, что и как надо делать, что где должно стоять и как выглядеть. Шукшин удивил меня своим «не знаю»... Он действительно не знал, что и как будет, он мучился, искал и меня приглашал к этому. Решение должно быть выношено, выстрадано. Как правда.

Состояние страдания, поиска правды, которую он должен донести, было для Шукшина постоянным и единственным. Каждый новый фильм становился событием не просто для Шукшина-художника, но одновременно и для Шукшина-человека, для него не существовало разграничения между жизнью и творчеством...

Снимали «Калину красную». У нас был уже найден «домик Любы», когда мы вновь попали в деревушку Садовую, и там Шукшин замер вдруг в одном из двориков.

– Только тихо, и ради бога ни к чему здесь не прикасайтесь. Здесь будут жить Байкаловы...

Я представляю, как захотелось бы иному автору что-то добавить, изменить: поленницу, например, в другое место перенести, забор перекрасить. Шукшин менял не в увиденном, не в жизни, а в себе, в сценарии.

Мне запомнилось, как мы выбирали место, где должен умирать Егор Прокудин. Казалось, все как надо: и природа величественная, и дали необъятные, можно показать перспективу, опрокинувшееся небо – как это обычно бывает. А Шукшин двигал желваками, хмурился и молчал. И когда уже почти все решили, он вдруг взорвался:

– Да почему же именно так?! Почему он не может умереть по-человечески, вот здесь хотя бы, в пыли, не подчиняясь никаким законам?!

Вот так и умер Прокудин – на этом маленьком поле, которое вспахал и над которым кружились чайки. Когда его пашут теперь – вспоминают Шукшина.

Не говорю уже о рискованности того, что в роли матери Егора он снял не актрису, что документальный эпизод отважился вмонтировать в игровые. По его задумке вся картина должна была равняться по этим кадрам, дотягиваться до их обнаженной, не приукрашенной правды...”

Феоктистов: А как вы – режиссер – воспринимаете Шукшина... Я нахожусь под впечатлением его последней картины «Калина красная» – по-моему, она ему очень удалась.

Кончаловский: Что говорить, Шукшин – один из лучших наших режиссеров. Прекрасный, талантливый, очень правдивый, большой, серьезный художник, огромного таланта актер и писатель – тут двух мнений быть не может. Страшная потеря, что его уже нет, и слава богу, что он был... Вы видели только его последнюю картину?

Феоктистов: Еще «Печки-лавочки». Обе мне понравились. Художник задумал и создал фильм о себе и других. Я ощущаю его воздействие... Шукшин души коснулся...

Кончаловский: А почему, как вы считаете? Вот почему вам понравились два последних фильма Шукшина?

Феоктистов: В них, быть может, не все одинаково удалось, но есть превосходные «куски жизни», очень живые и правдоподобные. И когда я смотрел эти фильмы, то думал, что через 50–100 лет о нашей жизни люди смогут составить впечатление не по некоторым парадным фильмам, а по таким, как две последние картины Шукшина...”