Василий Шукшин - Калина красная [сборник]

И вот здесь, в момент такой наивысшей зрительской восприимчивости, кинематограф того типа, о котором мы здесь говорим, начинает задавать ряд загадок для ума. Происходит своего рода тренаж разума, даже радость по поводу догадки. Но меня, однако, такие разгадки скоро раздражают. Ибо нет высшего наслаждения в искусстве, чем наслаждение правдой жизни. Мне же предлагается другого рода разговор.

Вот, скажем, в одном из фильмов (...), где каждый кадр сам по себе произведение искусства и заключен в себе, самоцелен, так показывается смерть поэта. Он лежит на полу храма, снятый сверху, как бы распятый камерой. И вокруг него горят свечи. И на них каплет кровь с обезглавленных жертвенных петухов и гасит эти свечи.

Я понимаю суть этого символа – жизнь гасит свои свечи, свой огонь. Но, пока я разгадываю этот символ, сердце мое отключено и мимо проходит трагедия – смерть художника, просто смерть человека. Она не случилась, не произошла...

В «Ивановом детстве» Тарковского есть незабываемый для меня кадр – лошадь жует яблоки. Да, это символический кадр. Но он родился не от желания удивить, загадать загадку. А от огромного чувства сострадания к ужасу, который претерпел народ. Он, этот кадр, не выдуман, а естественно вышел, родился из судьбы мальчика, лишенного детства, естественности жизни.

Я ужаснулся правде, какая она страшная, объемная. Это как у Чехова – голодная кошка ест огурцы.

Мне и в литературе не нравится изящно-самоценный образ, настораживает красивость...”

*** “Наше время чрезмерно насыщено информацией и перемещениями. У современного человека неделя времени нагружена до предела... Надо сокращаться’’ – из первоначального варианта:

“Я как литератор очень чувствую эти скорости. Как схватить этот людской муравейник, подтащить его к рассказу? Мне так и кажется, что читатель вот-вот бросит книгу. Потому что ему некогда, потому что он спешит. Хотя, наверно, нет в мире другого такого читающего народа, как русский, – читают повсюду, в троллейбусе, в очереди, даже на эскалаторе, даже выходя из вагонов метро. Бешеные ритмы! Время тихих вечеров у камина безвозвратно прошло. Теперь не дойдешь со своими пудовыми описаниями – их некогда будет прочитать.

Отказ ли это от богатства слова, от возможностей слова? Нет, слово и его возможности остаются со мной. Разве не мастер слова Хемингуэй? Или наш Катаев, Пильняк, Бабель, литераторы 30-х годов? Мне вообще кажется, что наша литература в своей тенденции к описательности несколько сдала позиции, завоеванные в 20–30-е годы. Та литература как раз представляется мне куда более современной, отвечающей нашим нынешним потребностям.

Телевизор, транзистор, то же кино – для книги остается очень мало места. Время раскололось, поломалось. Читатель не прочтет про обыкновенный закат – бросит. В кино, конечно, не совсем то, человек заплатил за билет, да и неудобно на виду у всех выходить из зала. Но это слабое утешение. Молва о фильме распространяется мгновенно, и на неинтересную картину просто не пойдут.

Перед художником во весь рост встает проблема экономии не просто времени, но энергии, читательской и зрительской.

В свое время Михаил Ильич Ромм, у которого я учился, ориентировал нас на такую экономию, на лаконизм, на емкую, образную деталь, на точное место этой детали в строе фильма. Он читал нам Пушкина, показывал, как точно он находит место укрупнению. Учил тому, что и в литературе, и кино необходим лаконизм.

На первый взгляд, мой собственный пример – тот, который я приводил выше, из «Странных людей», монолог Броньки на 25 минут – как будто противоречит моим высказываниям. Но ведь в эти двадцать пять минут вместилась вся судьба человека, так что мне не кажется этот монолог растянутым.

Лаконизм же диктуется художнику самой жизнью, которая сегодня до отказа нафарширована сведениями, информацией, новостями.

Поэтому мне лично кажется, что тенденция искусства и кинематографа, в частности, – к простоте. Не к усложненности. Об этом же свидетельствует широчайшее распространение хроники, документа, документального кинематографа. Мне кажется, самый простой эпизод, случай, встреча могут стать предметом искусства, и чем проще этот эпизод, случай, тем лучше, тем больше простор для художника”

Речь идет о популярном российском актере кино Леониде Вячеславовиче Куравлеве . Материал публикуется по записи, сделанной по поручению телепередачи «Кинопанорама» в 1974 году.

Написано в 1974 году для журнала «Вопросы литературы» в качестве выступления за «круглым столом», посвященного киноповести и фильму «Калина красная». Впервые опубликовано в журнале «Вопросы литературы» (№7,1974).

* “Меня, конечно, встревожила оценка фильма К.Ваншенкиным и В.Барановым, но не убила”. К.Ваншенкин говорил о «просчетах» фильма, о «сентиментальности многих эпизодов», о «банальности персонажей» и об «умозрительности концепций». В.Баранов говорил о том, что в фильме ему не нравятся «театральные эффекты», «мелодраматизм» мотивировок и, в частности, что «сентиментально-умилительные интонации Егора мало вяжутся с подлинно крестьянским мироощущением человека – труженика на земле».

О замысле «Калины красной» В.М.Шукшин писал также в авторском вступлении к отрывку из киноповести для журнала «В мире книг» (№3,1973):

“Доброе в человеке никогда не погибает до конца – так я сказал бы про замысел киноповести. Иными словами, никогда не наступает пора, когда надо остановить борьбу за человека – всегда что-то еще можно – и, значит, нужно! – сделать.

Герой повести, Егор, в трудные послевоенные годы молодым парнишкой ушел из дома, из родной деревни, и очутился на распутье... Подобрали и «приютили» его люди недобрые, но, как это нередко бывает, внимательные и энергичные. Егор стал воровать. И пошла безотрадная череда: тюрьма – короткая передышка – тюрьма... Мир, в который попал Егор, требует собранности, воли, готовности к поступку... Все это он нашел в себе. Больше того, его эта напряженная, полная опасности и риска жизнь неким образом устраивала. Но чего он никогда не мог в себе найти – жестокости, злобы. Он был изобретателен, смел, неглуп, но никогда не был жесток. Душа его страдала от дикого несоответствия. Все поколения тружеников-крестьян, кровь которых текла в жилах Егора, восставали против жизни паразита, какую вел он, это наладило в душе постоянную тоску. И эта-то неспокойная душа вдруг познала неведомое ей до сей поры – любовь. А поскольку душа эта все-таки цельная, то и выбор может быть только такой: или – или. Я всегда боюсь в своих рассказах книжности, литературщины, но никогда не боюсь «плохого конца». Жизнь – штука серьезная, закрывать глаза на ее теневые стороны – роскошь, какую, очевидно, не может позволить себе мужественное социалистическое искусство. И еще приходит на ум: за все в жизни надо платить. И порой – дорого. Вот я уж и сказал про конец повести. Но, как всем пишущим, мне хочется, чтоб все-таки прочитали всю”.