Юрий Красавин - Хорошо живу

— Дураки, — доносится из палатки более успокоенно.

— Нет, моя женушка не шелохнется, не заступится — ни-ни! Моя еще посоветует, как лучше мужа отколошматить!

Свояки опять рассаживаются у костра, подбрасывают дровишек, и словно бы от вспыхнувшего огня оба веселеют, поглядывают друг на друга дружелюбно.

— Слушай, и откуда в тебе вот такая уверенность? — Сергей Викторыч задирает свояка уже беззлобно. — Я ведь не в обиду тебе… На каждый жизненный случай у тебя тотчас готова оценка. И ты мгновенно решаешь, как поступить, что сказать, куда пойти… Почему у тебя так?

— А чего тут не знать! Бьют по морде — давай сдачи. Все ясно. А ведь ты как? Тебе фонарь навесят — будешь размышлять: может, и за дело…

— Верно, буду, — несколько растерянно повторяет свояк. — А если и впрямь за дело, а?

Михаил опять хохочет:

— Во-во!..

— А у тебя что, никогда не бывает в чем-нибудь сомнений?

— В чем, умная голова?

— Ну, мало ли…

— Не бывает! — Михаил рубит рукой. — Черное — это черное. Глупость — это глупость. Враг — это враг. И нечего размышлять. Точка!

— Но как ты определяешь, кто друг, а кто враг? И что черное, а что белое? Объясни, мне это интересно. Ты как-то заранее все решил: то хорошо, это плохо.

Михаил и тут не задумывается:

— А у меня запросто! Дважды два — четыре. Материя состоит из атомов… Ты что, не согласен с этим?

— Смотри ты как… Ну хорошо, с этим-то я согласен. А вот если неправильно сделал что? Оглянуться надо, подумать.

— Зачем это я буду оглядываться? Вот чудак! Неправильно так неправильно, хрен с ним. Если б надо было оглядываться, природа мне на затылке еще один глаз поставила бы. А так у меня оба впереди. Значит, надо глядеть вперед. Вот так.

— А шея зачем?

— Отвяжись, ну тебя!

Михаил неожиданно легко поднимается, выдергивает рубаху из штанов и мигом спускает с себя всю одежду. Она с него, круглого, толстого, сходит разом, как скорлупа с каленого яйца. Голый, грузный, ничуть не смущаясь своей наготы, он похлопывает себя по бокам, подходит к обрыву и вдруг кидается вниз. Вздрагивает литая поверхность реки, волны идут полукружьями, ширясь…

— Эй, свояк! — раздается в ночи. — Иди сюда! Брось ты свои… философии. Фурр!.. Эхма! Вода-то какая! Жизнь-то какая! Эй, свояк!..

Я пришел к нему утром.

— Пойдем гулять.

— Счас, — засуетился он. — Мам, ну что?

Это он про картошку.

— Не готова еще, — отвечает ему мать из чулана.

Тетка Катерина рано вставать не любит, печь протапливает поздно. Про нее мой отец вчера сказал, что она ленивая и только притворяется больной, а на самом деле работать не хочет.

Зимний день короток, надо успеть нагуляться. Но без Женьки что за гулянье?

— Давай скорей собирайся!

— Счас. Не поел еще.

— Потом поешь, — говорит ему мать. — Иди гуляй.

— Нет, — решительно возражает Женька. — Да ты садись, — приглашает он меня, — в карты сыграем.

Мне не хочется играть, но Женька достает ворох самодельных карт, пересчитывает. Их оказывается двадцать три.

— Счас сделаем, — заявляет он уверенно.

Из старой тетрадки привычно выстригает ровные прямоугольнички, слюнит химический карандаш и пишет: «Десятка крестей», «Семерка червей». Недостающих дам, валетов и королей рисует, приговаривая:

К счастью, мать приносит картошку, и Женька тотчас бросает свое занятие.

Она ставит прямо на стол ведерный чугун, поднимает сковородку, которой он прикрыт. Густой пар ударяет в потолок, растекается по нему и тает. Женька выхватывает из чугуна горячую картошку, приплясывая, катает ее в руках и азартно дует.

— Не торопись, — говорит ему мать, — успеешь, нагуляешься.

Пыхтит, мычит, сопит Женька, сноровисто чистит разварившуюся картошку, макает в соль и ест.

Наверно, это очень здорово — есть картошку прямо из чугуна и с «таком». Мне тоже хочется попробовать, но совестно попросить, а Женька не предложит. Дома мне дают картошку со сметаной или с топленым коровьим маслом, а у Женьки коровы нет.

— Другим оставь, — говорит ему мать.

Детей у нее четверо, а работает один только старший — Виктор.

Чуть погодя она уносит чугун, а Женька успевает выхватить напоследок две картофелины.

— Больше ничего нет? — спрашивает он деловито.

— Жареная, — после некоторого колебания отвечает мать.

— Так давай.

— Неуж не наелся? — удивляется она.

Дома меня заставляют есть чуть ли не насильно. Мы живем побогаче. У меня есть отец, а у Женьки отца-инвалида полгода назад посадили в тюрьму.

Жареную картошку тетка Катерина подает на огромной сковороде — нарезано крупно, навалено стогом и снова без масла. Она ложкой проводит черту:

— Вот это твое, а дальше не заезжай.

Женька приносит в жестяной кружке кипятку. Я знаю, что он зачерпнул его из чугуна в печи. В кружке плавают две-три обуглившиеся хвоины, и он, прихлебывая, всякий раз отдувает их к другому краю. Мне почему-то снова становится завидно: наверно, это очень здорово — картошка с кипятком. И даже с кипятком не из самовара, а именно из чугуна с угольками.

Наконец Женька встает и удовлетворенно тыкает себе пальцем в живот:

— Наелся.

— Пошли скорей, — тороплю я.

— Счас.

Он деловито заправляет в штаны рубаху. Штаны ему великоваты, и он подтягивает их до подмышек и туго подпоясывает веревкой.

Потом надевает валенки. У них совсем пропали подошвы, поэтому Женька накручивает на ноги всякое тряпье, просовывает их в дырявые голенища, а сверху решительно надевает галоши. Галоши сами «каши просят» — широко раскрыли пасти, но это не смущает Женьку. Хомутной иголкой с черной, просмоленной варом ниткой он зашивает их да еще пристебывает к валенкам, чтоб не свалились.

Это он проделывает каждое утро, потому что к вечеру обувка расползается по всем швам и высовываются концы портянок.

Из-за того, что нечего обуть, Женька ходит в школу только весной да осенью. И хоть мы с ним ровесники, я учусь уже в четвертом классе, а Женька застрял во втором.

Закончив с галошами, он удовлетворенно посапывает, топает, оглядывает ноги. Пальто у него чужое, оно почти вдвое охватывает Женькино тело. Его когда-то давно купили Виктору, потом носили сестры, а теперь оно досталось самому младшему — Женьке.

На улице мы жмемся в затишье, где не достает нас морозный ветер. Зябко от одного только вида деревни: избы словно зарылись в снег. Бело кругом.

Что делать нам сейчас? На санках покататься негде, лыж ни у меня, ни тем более у Женьки нет.