Юрий Красавин - Хорошо живу

— Митя, — укоризненно говорит отцу мать, — поешь ты по-людски.

— Подожди, — отмахивается отец и спрашивает Женьку почему-то шепотом: — Жалко тебе отца?

Также шепотом Женька отвечает ему:

— Жалко. — И вытирает рукавом грязной рубахи глаза.

Отец трет ладонями лицо, а оно как-то странно кривится.

— Не надо, Митя, — дрогнувшим голосом говорит мама. Она встает и прижимает голову отца к своей груди. — Не надо, милый. Ну что ты так казнишь себя? Разве ты виноват? Иначе ведь нельзя было.

— Дядя Митя, — говорит Женька, — мы пойдем гулять.

Мама рукой машет нам: уходите, мол. Мы наскоро одеваемся и выскальзываем за дверь.

— Куда ты, Аверьян? — спросила жена, едва он спустил ноги с кровати.

Он промолчал, только сердито подвигал бровями. Набросил пиджак на плечи и вышел, стуча палкой по половицам. Чуть погодя вышла за ним следом жена.

— Куда ты их носишь! — раскричалась она еще в сенях. — Ну их к дьяволу, эти грибы! Удержу не знаешь! Добро бы путные были, а то ить так, дерьмо всякое. Одно слово — козляки! Тьфу!

Он сел на ступеньку крыльца, прислонил к балясинам палку, поставил рядом кирзовые сапоги с портянками в голенищах.

— Канитель одна, — выговаривала старуха. — Перебирать, чистить, мыть, отваривать, солить… Уж котору кадку! А потом зимой мне же и на базаре ими торговать. Сам поди на морозе-то постой! Пропади они пропадом, твои грибы, света белого из-за них не вижу! Лучше бы вывески свои малевал.

Она стояла за спиной у мужа и не видела, как гневным румянцем загорелись его иссохшие щеки, а глаза мигали все реже, приобретая твердое, злобное выражение, и продолжала наседать с тем же пылом. Тогда Аверьян медленно повернулся к ней и глухо, со странным клекотом в груди сказал:

— Н-ну! Что еще?

Жена, хорошо знакомая с неожиданными вспышками его гнева, тотчас замолчала, но, уходя, пробормотала себе под нос:

— Добро бы грибы-то были путные, а то эко — козляки! Чтоб они пропали к дьяволу. Тьфу, прости господи.

Он с ненавистью посмотрел на дверь, за которой она скрылась, так же медленно поворотился и принялся дрожащими руками навертывать портянки на ноги. Через минуту, словно обретя дар речи, заговорил отрывисто и зло:

— Грибы ей не угодили! Зимой с руками оторвут! Дура… Чистить ей надоело! Барыня, так ее растак!.. Есть не устает! Каждый день по три раза за стол садится — не жалуется!

Глаза его, упрятанные глубоко под встопорщенные брови, колюче блестели.

Было раннее утро. Сизоватый туман слоился по улицам городка, хотя в Аверьяновой дворе его, казалось, не было. За ночь на чисто выметенную лужайку нападали желтые в черных крапинках березовые листья. Широкая лодка, поставленная вверх дном в углу двора, была мокра от росы, и к ней тоже прилипли палые листья.

— Здорово, сосед! — крикнул кто-то с улицы. — Как живется-можется?

Даже в голосе слышна была ухмылка. Кто может так кричать, кроме Митьки? Аверьян не ответил, даже головы не повернул.

Вчера случайно подслушал, как Митька жаловался мужикам возле магазина:

— Лодку Аверьяну с реки приволок, чуть живот не надорвал. Вы же видели, какая она у него. Это не лодка, а паровоз без колес. И уж знаю, что он мне за мою услугу ни фига не даст, и не надо мне ничего, да пожалел: хромой человек, старый. Приволок я ему лодку, а он выносит из огорода яблочко: «На, говорит, Митя, хороший ты человек». У меня такие яблоки под деревом гниют, падалица. А он мне вынес!

Мужики сочувственно кивали, похохатывали.

Это уже не первый случай, когда Митька болтает про своего соседа. Еще раньше жаловался всем встречным и поперечным, что-де поедешь с Аверьяном рыбачить, и мотор его таскаешь и с сетью управляешься, а как рыбу делить — он, мол, три четверти себе забирает: доля на лодку, доля на сеть и доля на самого.

«А ты думал как? — усмехнулся теперь Аверьян. — Иди рыбнадзору пожалуйся. Там нас с тобой, двух браконьеров, живо рассудят».

Он решительно поднялся, взял приготовленную еще с вечера корзинку и заковылял к дороге.

Ходил он согнувшись, сильно припадая на правую ногу, и тяжело напирал на палку цепкой мослаковатой рукой. Соседский мальчишка — Митькин — называл его иногда Дядя-Яга.

Кабы распрямить Аверьяна, был бы это мужчина роста выше среднего, ширококостный, мускулистый. Однако красавцем он не бывал никогда, даже в парнях, когда его еще не поразило увечье: при таких широких плечах уродливо мала голова. Впрочем, сейчас она как будто высохла, сильно выдвигается вперед подбородок, большой измятый рот запал, лицо темное, как у великомученика на старой прокоптелой иконе, лоб низкий — седая щетина спускается с темени чуть ли не к острым надбровьям.

Несмотря на увечье, ходил он споро и на ногу был легок. В соседнее село, где у дальних родственников стояли его ульи, хаживал он запросто пешком туда и обратно все десять километров с гаком. И не было в округе нынешним летом более рьяного грибника, чем он. Правда, в последнее время стал ходить реже, по одному только разу в день — с утра, но не потому, что устал: сентябрь перевалил на вторую половину, грибы выводиться стали. Каждый день он неизменно приносил рослых — «строевых», как он называл, — козляков столько, что едва мог нести. Где он набирал их, никто не знал. Жена сначала радовалась, а теперь…

«Лучше бы вывески малевал…» — вспомнилось ему дорогой.

Аверьян вновь закипел от обиды, сердито запоглядывал вокруг. «Нет, подружка, отмалевался! В городе вон художественную мастерскую открыли, отбили заработок начисто. И рад бы, как говорится, в рай, да грехи не пускают».

Раньше чуть что: щит с морковками к овощному ларьку сделать, вывеску у конторы Заготскота подновить, портрет передовика к празднику нарисовать — шли к нему, к Аверьяну, и платили, не скупились. А почему? Да потому, что некуда было больше пойти заказчику. Теперь иное дело — мастерскую выдумали. Не подкалымишь, нет.

Раньше они со старухой этим малеванием жили, а обе пенсии сберегались. А теперь как? Выходит, живи на пенсию?

«Ничего, — утешал себя Аверьян по дороге к лесу. — Что-нибудь придумаем. Хочешь жить — умей вертеться!»

Туман уже пропал, когда он добрался до леса. Ярко золотилась полоска неба там, где должно было проклюнуться солнце. Наступал погожий осенний день.

Сначала Аверьян походил по лесным ненаезженным дорогам, как бы запутывая следы, и все прислушивался и приглядывался, не идет ли кто за ним следом и нет ли кого-нибудь поблизости. Он не спеша продвигался к «своему» месту. Это место — реденький лесок, отрезанный от основного массива просекой с линией электропередачи. Его и леском-то можно назвать лишь по недоразумению — просто заросли кустарника с редкими березками и елочками.