Юрий Красавин - Хорошо живу

Холод скоро добирается до тела, начинают стынуть руки, да и ноги тоже. Я уже жалею, что так настойчиво тащил Женьку на улицу. Дома тепло, резались бы сейчас в «дурачка»…

— В салочку поиграем? — спрашивает он и, не дожидаясь моего согласия, отыскивает лошадиный катыш.

Женька вертится вьюном, подпрыгивает, хлопает ногами. Мне никак не удается его осалить.

Мы уже согрелись, нам уже жарко. Не страшно выбежать и на ветерок.

— Айда за мной! — кричит Женька.

И мы пускаемся бежать по деревне. Тропинка вдоль посада поднимается с одного сугроба на другой. Она узкая, чуть ступишь в сторону — провалишься по колено. Куда мы бежим и зачем, я не спрашиваю; раз Женька бежит, значит, он что-то задумал.

С конного двора возят навоз. Здесь тепло, много темных закоулков, можно поиграть в партизан.

— Тетя Дуня, давайте мы свезем один воз, — предлагает Женька.

— Да ведь вам не суметь.

— Вот еще! Сумеем!

— Ну, спасибо, родимый, — благодарит обрадованная тетя Дуня. — Такой ты парень старательный, безотказный. Дай бог тебе здоровья.

Под ее причитания усаживаемся в передок саней, на доску, вперебой кричим:

— Н-но!

— Поехали!

Позади за нашими спинами чуть дымится теплая груда. Густой навозный дух шибает в ноздри, а нам нипочем, мы даже не замечаем этого.

— Н-но! Давай, Чалая!

Женька держит левую вожжу, я правую. Надо повернуть направо — вожжу тяну я, а налево — Женька. Понукая лошаденку, мы подстегиваем ее вожжами, размахиваем руками, кричим, стараясь по-взрослому басить, а Женька отважно матерится. Лошаденка добродушно косит на нас лиловым глазом, неспешно шагает, мотая в такт гривастой головой, поводит заиндевелыми боками.

В поле ветер гонит легкую поземку. Мы сворачиваем с дороги и некоторое время едем целиной, потом останавливаемся и сваливаем навоз. На обратном пути Женька выламывает крепкий прут, и наша лошадь всю дорогу трусит рысцой. От ветра ломит щеки, мы цепляем на варежки снег, растираем лица. Нам очень весело.

Потом везем еще воз и третий, пока не надоедает.

— Айда за мной, — снова говорит Женька.

Он ведет меня тропинкой, по которой ходят телятницы. Телятник заперт, но мы обходим его и по стене взбираемся на чердак. На чердаке сумрачно, кое-где лежит снег. Женька уверенно ведет меня к лазу, отодвигает доски, и мы спрыгиваем внутрь.

Тут тепло, взмыкивают телята, с любопытством разглядывая нас. В каморке висят халаты телятниц, стоят два пустых белых бидона, в углу кадка. Женька запускает в нее руки и достает пригоршню простокваши.

— Ешь! — предлагает он и всем лицом окунается в нее. Я неуверенно топчусь на месте. Женька достает еще и еще и, причмокивая, ест. Тогда я тоже запускаю руки в кадку и тоже ем простоквашу. Она поразительно безвкусна, бледно-синеватого цвета: из обрата.

Лица у нас обоих мокрые. Мы глядим друг на друга и хохочем.

…Мне не велят дружить с Женькой. Отец говорит, что я от него научусь плохому. Мой отец — председатель сельсовета. Это он поймал Женькиного отца, когда тот ночью состригал колоски. Потом оказалось, что он не в первый раз колоски стриг. Женькин отец инвалид, ногу у него на войне оторвало.

Мне не хочется ни с кем больше дружить, только с Женькой. С ним я даже на погост ночью пойду — не страшно. На него всегда можно надеяться. Вон весной, когда спасские мальчишки налетели на меня, никто не вступился, а он вступился, и нас поколотили обоих. Хоть и знал, что поколотят, а все равно вступился и дрался до последнего, пока не пришла учительница.

Я никогда не вожу к себе друга, но сегодня…

— Знаешь что, — осеняет меня, — пошли к нам. У меня и отец и мать на базар уехали.

Женька боится моего отца, но, поколебавшись, соглашается. Мы бежим по заснеженной деревне, на этот раз я впереди, а он сзади. Красными озябшими руками я отпираю замок, и пар от моего дыхания белой изморозью оседает на замке. Мы входим и сразу попадаем в благодатное тепло.

У нас дома чистота и порядок. Полосатые половички ровненько настланы на полу, гора подушек на кровати покрыта кружевной накидкой.

— Проходи, садись, — приглашаю я Женьку.

— Не, — говорит он тихо и решительно садится на пороге.

— Да раздевайся ты!

— Не. У вас тут… видишь как? Чисто.

— Ну и что? У нас всегда так.

Он сидит на пороге притихший и все водит вокруг глазами, все разглядывает, словно в церковь пришел. Вот чудак! Ничего у нас такого нет, просто моя мама любит, чтоб было вот так — чисто и уютно.

Я раздеваюсь, достаю из печи щи, тушеную картошку.

— Иди, обедать будем, — зову я Женьку.

— Не.

— Да иди же!

Я тащу его за рукав. Он немного упирается, но все-таки уступает. Мы садимся с ним за стол и едим густые наваристые щи из квашеной капусты с мясом. А потом тушеную картошку с кружочками моркови. Запиваем молоком.

— Если б у моего бати не оторвало ногу на войне, — говорит Женька, — он смог бы убежать от твоего отца и не сидел бы в тюрьме. Тогда и у нас тоже были бы щи с мясом.

— Он не стал бы и воровать, — возражаю я, — работал бы в колхозе, как все.

— Если б у моего бати не оторвало ногу на войне, он еще и справился бы с твоим отцом.

— Может, и справился б, — соглашаюсь я великодушно.

Наверно, из-за этого серьезного разговора мы не слышали, как подъехали к нашему крыльцу сани, как распрягли лошадь. Даже как таскали в сени вещи, не слышали. Дверь в избу отворилась, и вошла моя мать, а за ней и отец. Они остановились у порога и переглянулись.

— Здравствуйте, хозяева, — говорит отец.

Мы молчим. Женька торопливо кладет кусок хлеба и вилку на стол и замирает. Он боится даже прожевывать то, что у него во рту.

— Поди ко мне, — зовет меня отец строго.

Я сижу неподвижно.

Отец снимает пальто, а затем широкий ремень, которым подпоясана его черная навыпуск гимнастерка. Он всегда снимает ремень перед обедом, для ремня есть даже отдельный гвоздь в стене. Но Женька срывается с места, и голос его напряженно звенит:

— Дядя Митя! Он не виноват! Я у него попросил… Вы не бойтесь, я за все заплачу!

— Чем ты заплатишь? — в крайнем изумлении спрашивает потрясенный отец.

— Я вам летом теленка приучу в стаде ходить. Корову вашу каждый вечер буду пригонять ко двору…

— Перестань! — почти кричит отец. Он задыхается, поспешно расстегивает ворот. — Иди садись за стол, гостем будешь.

Я тревожно поглядываю то на отца, то на Женьку.

Мать торопливо собирает на стол. Мы усаживаемся и молчим.

— Ешьте, ешьте, — потчует мать.

— Не хочется, — хрипло говорит Женька.

— Что, батя твой письма пишет? — спрашивает его мой отец.

— Нет, не получаем.

— И давно?

— Третий месяц. Загиб, наверно.

— Так уж и загиб?

— А то нет? Написал бы небось.

Снова за столом устанавливается напряженная тишина, даже ложки не звякают.