Юрий Красавин - Хорошо живу

Машина застряла на самом безобидном месте: ночью прошел дождь, и теперь, поутру, грунтовая дорога местами как намыленная; тут и там стоят в колее лужи — они высохнут к полудню, а чуть позднее станет даже пыльно, но пока… На повороте по едва заметному склону грузовик занесло чуть в сторону, и колеса завертелись вхолостую. Мотор надрывно взревел, синий дым из выхлопной трубы поплыл в кусты и в ближние разлапистые ели, жидкая грязь облепила придорожную листву и хвою, мелко задрожал кузов, однако — ни с места.

Голос из кабины и злой и повелительный:

— Подтолкнуть надо!

Нас в кузове человек двадцать, а слезать не хочет никто. Не из-за лени, а потому что, спрыгнув, непременно угодишь или в лужу, или в грязь; мы же все еще домашние, чистенькие и такие нарядные, словно не на пустошь подшефного колхоза едем, а на чью-то свадьбу или на фестиваль. Оглядываемся друг на друга, улыбаемся, каждый думает: авось как-нибудь справятся без моей помощи.

Шофер, распахнув дверцу, заглядывает под колеса и газует, газует со зла, но от этого мало проку, более того: грузовик медленно, но неуклонно сползает в канаву с ярко-желтой водой.

Пока мы медлили, один из нас, рыжий, длинный, с лимонными конопушками на шее и на плечах, — я встречал его в механическом цехе на участке фрезерных полуавтоматов — спрыгнул, наломал елового лапника, накидал под колеса и стал толкать сзади.

— Давай-давай! — азартно кричал он, налегая плечом на борт кузова, и нам было видно, как от натуги набухают вены на его веснушчатом лбу. Он даже похорошел от своих героических усилий: лицо налилось полноценным румянцем, тверже проступили скулы, веснушки исчезли, словно потонули, как звездочки на заре.

— Еще рраз!

Уступая его бешеному натиску, машина медленно поползла вперед и вдруг рывком взобралась на бугор, на сухое место; рыжий поскользнулся, нелепо замахал руками и чуть не упал — это был прямо-таки цирковой номер, который мы приветствовали общим хохотом. Рыжий не без труда догнал нас, потому что грузовик уже набирал скорость, перемахнул через борт; на нас он не глядел, хотя явно не был раздосадован нашим смехом.

— Тут и трактора не надо, — подвел я итог происшедшему. — Товарищ подтолкнет сзади, и порядок!

«Товарищ», возбужденный, разгоряченный, уселся у борта и щелчками стал сбивать с пиджака и штанов комочки прилипшей грязи, внимательно поглядывая по сторонам, словно хотел запомнить дорогу, по которой нас везли.

Мы едем лесом, и за шумом мотора слышно то заполошное стрекотание сороки, то печальное посвистывание дрозда. Вчерашний ливень промочил лес насквозь; теперь, на утреннем солнце, теплый парной туман стоит в лесных прогалинах; он чуть розовеет в тех местах, где утренним солнцем освещены поляны.

Девчата опять запели, и им подпевали все, даже шофер из своей кабины. Я то и дело ловил себя на том, что дурацки улыбаюсь: и погодка хороша, и девушки у нас ничего себе, и путешествие получается веселое. А вчера аж тоска взяла, как услышал, что от нашего конструкторского бюро на уборку сена в колхоз должен ехать Дмитрий Котельников, то есть я. Вывод на будущее: мудрость жизни в том и состоит, чтобы превращать явное невезение в удачу, а в поражениях искать путь к победе. Так и запомним.

Многих своих спутников я встречал раньше то в цехах, то в заводоуправлении. Вот дядя Вася — он у нас в конструкторском батареи отопления менял, потом электропроводку, да стекла вставлял… Кем он работает на заводе, не знаю, но, когда случается какая-нибудь хозяйственная неурядица, тотчас говорят: надо позвать дядю Васю.

Я заметил, что из сидевших в кузове нашего грузовика его знают все, то и дело адресуются к нему с шуточками, а чаще других Клава, оператор центральной бухгалтерии, — красивая, белолицая, со странного цвета — пепельными! — волосами; она старательно приглаживает их, и все равно они лежат пышно. Всем своим обликом она являет мамашу, молодую, счастливую: к машине ее провожали мать и мальчик-малышок, толстенький, кругленький, словно налитый здоровьем, довольством, жизнерадостностью, — это сынишка Клавы, о котором она дорогой то и дело вспоминает.

Рядом с нею возле кабины сидит толстуха лет тридцати. Она все время поглядывает на меня и говорит что-нибудь призывающее к диалогу: «А вот Митя у нас…», «А скажите это Мите…» Откуда-то узнала, как меня зовут… Ей бы заигрывать вон с дядей Васей или его приятелем, которого тот называет по-дружески — Данилыч; не дай бог, девчата заметят, что толстуха именно ко мне неравнодушна! Я стараюсь не смотреть в ее сторону.

Мне нравятся две девушки из формовочного цеха, одинаково смешливые и ужасно застенчивые, одинаково одетые — брючки из отечественной джинсовой ткани, сшитые местной доморощенной знаменитостью, и блузочки-безрукавочки навыпуск. Я даже знаю, как их зовут: Люда и Лида. А вот которая из них Люда, а которая Лида? Впрочем, это не так уж существенно. Важно то, что они обе едут с нами и мы все вместе будем жить где-то на пустоши вдали от населенных пунктов, среди девственных лугов и лесов, как на необитаемом острове, а это сулит множество всяких приятных приключений.

А вот Люся Криницына, лаборантка отдела главного технолога, вряд ли будет способствовать развитию благоприятных событий. Уж я ее знаю! Мы с нею учились в техникуме на одном курсе, могли бы и подружиться, но она за что-то недолюбливает меня, держится отчужденно; я частенько встречаю устремленный на меня ее осуждающий или иронический взгляд. Наверно, злится, что я не бегаю за нею, а она-то о себе воображает черт-те что. Если честно говорить, моя бывшая сокурсница Криницына действительно довольно красивая девчонка, только вот умничает много, а это отпугнет кого угодно. Люся обожает разговоры о литературе и тут прямо-таки сыплет именами, которые произносит с великой почтительностью: Михаил Александрович Булгаков, Габриэль Гарсиа Маркес, Франсуа де Ларошфуко, Ясунари Кавабата, Федор Иванович Тютчев, Мишель Монтень и даже неведомый мне Честертон, которого я неизменно путаю с Честерфилдом. В общем-то она неплохая, но уже давно известно, что от такого ума и молоко скисает.

Больше всех меня занимает Надя, медсестричка из нашей заводской поликлиники. Видел я ее на танцах в длинном шелковом платье и на пляже в импортном купальнике, видел в белом халатике и в домашнем небрежном наряде — во всех случаях Надя хороша, уж тут поверьте мне. А у нас в кузове автомашины сидит она в брючках и в кофточке — трогательно доверчивая, с прекрасными, кроткими глазами, с милой ямочкой на подбородке.