Юрий Красавин - Хорошо живу

В крайнем раздражении я подошел к рыжему. Он как раз завершил очередную копну и охлопывал ее, любовно очесывал вилами.

— Слушай, парень, — начал я, еще не зная, что именно хочу ему сказать.

— Слушаю, — глуховато отозвался рыжий.

— Ты чего, вообще, добиваешься?

— А чего я, вообще, добиваюсь?

— Это я тебя спрашиваю: чего ты хочешь? В передовики выйти? В ударники? В правофланговые пятилетки, да?

Рыжий бегло глянул на меня и вопросил мне в тон, словно передразнивая:

— Да?

Разговор иссяк. После его дурацкого ответа хоть переходи к кулачному действию.

— За что воюешь? — спросил я опять. — Хочешь побольше заработать? Или жаждешь заиметь моральный капитал? Или авторитет в глазах одной особы?

— Что-то я тебя плохо понимаю. О чем это ты?

— А вот о твоем трудовом порыве.

— Ну и что дальше?

Голос у рыжего низкий, с клокочущим смешком. Несмотря на мой агрессивный вид, он спокоен и старательно, невозмутимо принимается выкладывать основание новой копны.

— Ничего.

Я отошел: не драку же затевать!

Работа продолжалась в том же темпе, да и совсем неплохо в отношении качества: я заметил, что копны у нас стали получаться гораздо лучше, почти такие же, как у рыжего; и гребли мы чище, под кустами не оставляли клочки сена, как ранее.

Лишь когда солнце коснулось краешком леса, мы завершили наш первый трудовой день и вернулись к сараю.

За ужином рыжий и Надя уселись за столом один против другого, и хоть не разговаривали, но я замечал, как они переглядываются.

Да, я понимал, что это означает! Понимал и совсем не удивился, когда рыжий увел Надю к реке. Нам видно было от сарая, как они гуляли там по бережку; до нас доносился веселый, счастливый смех Нади.

Кажется, никогда мне не было так горько, как в тот вечер.

Утром рыжий разбудил нас.

Он появился в воротах сарая бодрый, улыбающийся, на фоне залитого солнцем луга и ясного неба. Я спросонок удивился, отчего он так весел и даже разговорчив: что-то на него не похоже. А рыжий стоял, подпоясанный полотенцем, уперев руки в бока, и смеялся, и громко говорил:

— Да вы что!.. Побойтесь бога!.. Посмотрите, какое хорошее утро! Это же преступление — спать в такие утра!

— Трава еще сырая, — сонно возразил то ли дядя Вася, то ли Данилыч. — Роса не высохла. Вот подсохнет, тогда…

— Какая роса! Ее и не было.

Я вижу: Надя выбралась из своего спального мешка, вскинула руки, поправляя волосы, и радостно встретила взгляд рыжего…

И что она в нем нашла? Он стоял — мокрые волосы некрасивыми прядями прилипли на лбу: должно быть, только что искупался в реке; и голос у него самоуверенный, даже нахальный, и смех хрипловатый. Неужели она всего этого не замечает?

— И зачем вы спите в этом душном сарае, не понимаю, — продолжал он. — Лучший ночлег — на скирде! Звезды светят, ветерок веет, коростель скрипит — прекрасно!

Ишь какой оказался словоохотливый. Подменили человека.

Шура заявила, что в следующую ночь она готова пойти на скирду, но боится за свою незапятнанную репутацию.

— Вот если Клава согласится тоже…

И она, хохоча, стала тормошить Клаву. Зашевелились и остальные.

— Вставайте! — скомандовал рыжий. — Лучше потом, в самую жару, подремлем. А сейчас, по холодку, как раз поработаем…

Странно: его послушались.

Я плетусь сзади всех, волоча за собой вилы, и краем глаза ловлю, как Надя и рыжий идут рядом, весело разговаривая, и как он вдруг, не таясь, шутливо обнимает ее за плечи. Она засмеялась, освободилась от его руки, но в этом было столько благорасположения к спутнику, столько приязни, ласки… Я чувствую свою полную беспомощность. И злость разбирает.

Мы снова кладем копны, а я мысленно перебираю все способы мести рыжему — от изощренных средневековых пыток до полного уничтожения иронией и смехом. Это единственное утешение — воображать рыжего в самых униженных положениях — умоляющим, плачущим или до смерти перетрусившим. Мне мало лишь моего личного торжества над ним, поверженным, мне нужно всеобщее презрение к нему, всеобщее поругание. Но — увы! — до этого далеко, как от мечты до яви.

Синий дымок поднялся возле сарая. Я вижу, что у костра уже хлопочет наша повариха, и мне становится чуть-чуть веселей. Наконец она звяканьем поварешки о пустое ведро позвала нас завтракать.

Мы брели с луга, и Клава с Шурой запели вдруг громко:

И опять я отметил: первой им стала подпевать Надя. Более того, она вкладывала в это свой особый смысл, поглядывая на рыжего.

За столом, однако, общее оживление несколько поутихло: кормила нас хозяюшка отварной картошкой с огурцами да молоком. И хоть того и другого было в избытке, хозяйка имела вид довольно виноватый и хмурый; она ворчала на кого-то, возясь у костра, то и дело поглядывая из-под руки в сторону деревни.

И все бы ничего, только мне не давала покоя мысль: о чем это столь доверительно толковали Надя с рыжим, сидя рядышком в конце стола? Они были серьезны и так увлечены беседой, что не обращали на нас никакого внимания.

— М-мда… — глубокомысленно сказал дядя Вася. — При таких харчах жив останешься, а… это самое… на женщин заглядываться не будешь.

Шура фыркнула от смеха, а девчата смутились. Надя с куском хлеба встала из-за стола и пошла к барашку. Она кормила его с ладони и гладила по спине, трепала за уши, приговаривая что-то.

— Придется нам и нынче обойтись без мяса, — объяснила между тем повариха. — Барашка некому зарезать. Базанов Миша обещал прийти. А где уж! Вчера у него внучок родился, вот Миша и загулял.

— Бедный барашек! — насмешливо вздохнула Шура. — Даже зарезать его некому. А кто-то говорил: мы-де мужчины… — И она посмотрела на меня довольно иронически.

— А он небось уж давно тут пасется, — сказал я. — Небось и ту смену баранинкой вприглядку кормили, а? Все некому было его зарезать, верно, бабушка?

— Может быть, ты возьмешься? — предложила она мне.

— Да нет, где уж! Рука не поднимется!

Тогда она обратилась с тем же предложением к дяде Васе.

— Легче самому зарезаться, — засмеялся тот. — Я курицу однажды зарубил, так потом ночью снилась.

— Вот какая беда-то, — повариха сокрушенно покачала головой и посмотрела в сторону деревни. — Да где уж! Не придет. Больно он обрадовался внуку.

После завтрака мы сразу же отправились на луг. День предстоял долгий, жаркий. Спохватившись, я вернулся к сараю переодеть рубашку и застал рыжего разговаривающим с хозяйкой. При этом он точил на камне кухонный нож.

— Иди, иди, Толюшка, — напутствовала она его. — Там за сараем я все приготовила: и соломки, и тазик. Да вот паренек тебе поможет.