Юрий Красавин - Хорошо живу

— Здрастуй, — передразнивал он, саркастически усмехаясь. — Что же, по-украински так и пишется: здрастуй? Или ляпнул по неграмотности? Он з великою цикавьетю… прочитав ее листа! С великою радостью, что ли? Или вниманием? Ну да… «Уси мои твердження виявилися немичними, необдуманними…» Это еще надо поглядеть, что ты там ей толковал, милый мой. Твои твердження небось такая глупость, каких свет не производил до тебя! «Але, люба, ты не врахувала, що я…» Ишь, не врахувала она. Не поняла, что ли?.. Ань, может, ты знаешь, что такое врахувать?

Жена выглянула из кухни и сказала с легкой досадой:

— Опять ты за то же! И тебе не стыдно читать чужие письма?

— Стыдно… С чего это мне будет стыдно? Вон у Тургенева издано полное собрание писем. Я читал — очень интересно. Как говорит одна моя знакомая, письма — это квинтэссенция… чего-то там. Дура. Квинтэссенция у нее… вместо ума. Так вот я хочу у тебя спросить: почему письма Тургенева читать нравственно, а вот если некий А. пишет девочке Лесе, то это читать безнравственно? Почему, ну?

— Так то Тургенев, господи! Великий человек — и эти двое кто? Сравнил тоже!

— Не вижу разницы. Все люди, все человеки. Хочу и читаю, раз интересно. У нас в Новгороде нашли берестяную грамоту, написано: «Приходи ко мне, я хочу тебя. А ты меня?» Просто и со вкусом. Поместили в музее под стекло, сам видел. А почему? Потому что интересно его людям почитать. Поучительно. А попадется им мое письмо — пусть читают на здоровье.

— Да уж твои письма! — отмахнулась жена. — Кому они нужны? Ты и мне-то небось написал бы так: уважаемый товарищ, в ответ на ваше ходатайство за номером таким-то…

Она не договорила, засмеялась.

— «Але, люба, ты не врахувала…»

— Чего?

— Не врахувала, говорю. Ясно?

— А ну тебя!

Жена ушла на кухню, а Андрей Петрович, сидя в кресле, бормотал, с трудом разбирая написанное:

— «… Я, в свою чергу, теж чудово можу мовити… ты не памьятаэшь…» Ага, вот! — оживился он, дойдя до знакомого и понятного места. — «Люба моя дивчинко, не треба на мене ображатись. Можливо я написав трошки шорсткувато, але не для того, щоб вразити твою нижну, чутливу душу…» Это подхалимаж, милый мой, подхалимаж чистой воды! Что ты перед ней мелким бесом! Ишь, ловко завернул: твою нижну, чутливу душу. Помаслил он ей по самолюбию. Люба моя дивчинко с нежной, чуткой душой. Ах, ах… Хитер. Ладно, поехали дальше. «Я сподивився зробити щось хороше, але не вийшло… вир мени. Я кохаю тебе, а все инше залежить вид нас обох».

В этом месте Андрей Петрович, как в прошлый раз, отложил письмо и, дивясь, покрутил головой. Пока он читал, насмешка его перешла в иронию, ирония — в легкое раздражение, а теперь он уже рассердился.

Он ей написал трошки шорсткувато! Подумайте только! Он совсем не хотел вразити ее нижну, чутливу душу. Ах ты поросенок! Да еще «вир мени, я кохаю тебе…».

Андрей Петрович встал и походил по комнате из угла в угол в непонятном волнении и с прежней саркастической улыбкой на лице.

— «Все инше залежить вид нас обох…» Да-да, «залежить вид нас обох…». Олух ты царя небесного! Тетерев на токовище. Ничего не видит и не слышит, даже собственной глупости. Ишь, сизый селезень, кря-кря… «Люба моя дивчинко»! Эт, черт! Откуда только слова берутся!

Жена опять выглянула из кухни:

— Да тебе-то что, господи ты боже мой! Парень девке написал письмо, а ты кипятишься. Завидно, что ли? За живое задело?

— Ха! Ладно бы парень девке. Поглядела бы ты на эту девку — желторотая, голенастая, — а туда же, перышки чистит, хвостик топорщит… Не я ее отец!

— Вот именно, — улыбнулась жена. — Опять-таки не твое дело.

— Небось и парень этот ей в пару — тощий, худой, шея из воротника… Однако тоже: «Люба моя дивчинко, все инше залежить вид нас…» Дивчинка из школы небось двойки носит, драть ее ремнем надо и в угол ставить. А он тут трошки шорсткувато написал ей и сокрушается по этому поводу…

Самунин только что вернулся из санатория. Три недели он гулял под пальмами и кипарисами, калился на южном солнце, припекаемый снизу горячей морской галькой. Иногда — на пляже, в столовой — рядом с ним или поблизости оказывалась смуглая темноволосая женщина с дочкой лет шестнадцати. Мать была, по определению Андрея Петровича, «очень интересная дама», с неторопливой походкой, с такой же медлительной усмешкой, с приятным, этаким бархатным голосом.

— В миру я гинеколог, а здесь отдыхающая…

Это Андрей Петрович слышал мельком, как она с кем-то знакомилась. И опять же: интересно, сказала. Он даже оглянулся.

Должно быть, профессия наложила на нее отпечаток: в столовой ли, на пляже ли дама держалась с людьми как человек, привыкший к всеобщему уважению и почитанию. И что более всего нравилось Самунину, она вела себя с чарующей и покоряющей бесстыдностью: не смущалась своей наготы, как многие другие, не жеманничала, не кокетничала, а разгуливала в купальнике вполне свободно; в купальном наряде обычно брела от моря до самого санатория и при этом очень непринужденно беседовала с кем-нибудь. Судя по всему, она просто забывала, во что одета в данный момент.

На пляже народу как на базаре. Только на базаре все ходят, топчутся, а тут лежат рядами, словно шпроты в банке. До раздевальной кабинки дойти — проблема. Однажды дама оказалась рядом с Самуниным, просто бок о бок, и вдруг попросила:

— Извините, вы не можете на секундочку отвернуться? Я переоденусь. Не хочется идти в кабину по этой гальке — ногам больно.

Едва прикрываясь халатиком, быстро сняла мокрый купальник, надела все сухое, поблагодарила соседа небрежно:

— Благодарствую.

И опять же сделала это просто, не ломалась, не стеснялась. А и в самом деле, что тут ломаться! Дети они, что ли: хоть она, хоть Андрей Петрович? «Отношения между людьми должны быть простыми, естественными», — размышлял он, а сам вдруг усмехнулся, вспомнив увиденное только что краем глаза. Эта женщина была такова телом, что, по мнению Самунина, ей можно было разгуливать и в чем мать родила — все только любовались бы, только восхищались.

Дочка ее, сумрачное и довольно капризное создание, чрезвычайно ладненько скроенное, не ленилась ходить в кабинку, а как шла босиком по гальке — это надо было видеть! Впрочем, как заметил Андрей Петрович, дочке тоже очень шло быть или вот так, в купальнике, или в белой кофточке без рукавов и в очень короткой юбочке, то есть когда она вся на виду. «Ишь какие обе! — восхищался тайком Самунин. — На обложку журнала обеих — красавицы. Это у них, видно, наследственное…» Впрочем, однажды эта девчонка надела брючки — ну поглядеть не на что: худая, угловатая. Нет, мама ее во что ни одета — залюбуешься!

Смуглую женщину с пышной копной волос звали Оксана Васильевна. А вот ее дочка и была Леся. Очень красивые имена, только фамилия у мамы с дочкой невзрачная — Шкропанец. Смешная фамилия, легкомысленная.