Юрий Красавин - Хорошо живу

Самунин даже засмеялся.

Письмо не давало ему покоя и дома. Проснувшись в первое же утро, он вспомнил о нем, а вспомнив, воспринял его юмористически и на работу шел, напевая:

Песенке этой научила его Оксана Васильевна.

Какие у нее роскошные волосы! Жаль, что все время собраны в узел, если распустить — будут ниже пояса. Ведьма. Русалка. А как она улыбается! Просто праздник, а не улыбка. Сердце расцветает и готово выпрыгнуть навстречу. Вот муж выбрал себе жену так жену: утром проснется, а на подушке рядом ее волосы разбросаны; откроет она глаза, улыбнется… А впрочем, он, идиот, небось и не замечает, какая у него жена красивая. Мужики все так устроены. Что имеем, не храним…

Проходя через собственную приемную, Самунин бросил секретарше:

— Здраствуй, Наталка! Як тоби живеться?

Та посмотрела на него с явным удивлением. Такого с начальством никогда не бывало.

— Як ся маэшь? — проговорил он сам себе, усаживаясь за стол в своем кабинете.

Разобрал почту, полистал перекидной календарь, сказал в телефонную трубку той же секретарше:

— Люба моя дивчинко, соедини-ка меня для начала с трестом и вызови ко мне отдел снабжения.

Секретарша Наташа открыла дверь, молча, внимательно посмотрела на него и скрылась: она хотела удостовериться, все ли у него дома, — так надо было понимать ее взгляд.

«Не розумие вона украинськой мовы, — усмехнулся довольный Самунин. — Не розумие… Эх, хорошая женщина!.. Жаль, что не увижу больше. Никогда…»

На летучке, услышав цифры выполнения по валу, Андрей Петрович проговорил сокрушенно:

— Це мени трошки шорсткувато.

Начальнику производства сухо сказал:

— Мабудь сподивився зробити щось хороше, але не вийшло?

Странно: ведь и до санатория, и в самом санатории он ни разу не пытался разговаривать на украинском. А теперь получалось нечаянно, да и хорошо так получалось: в каждой фразе слышался ее голос, словно сама она была тут же, рядом, или вот-вот войдет.

Ему приятно было произносить непривычные, но в общем-то понятные слова. Разве что в некоторых из них он сомневался: так ли понимает.

Дозвонился до стройучастка:

— Кучеренко! Ти украинську мову розумиешь?

— А як же! Досить вильно, — тотчас ответил прораб Кучеренко.

— Что?

— Я говорю: достаточно свободно.

— Добре. А скажи мне, что такое — з великою цикавистю?

— С большим интересом, значит.

— Ага. А вот если: дуже важкий лист?

— Очень трудный. О письме, что ли?

— А шорсткувато?

— Да что тут непонятного, Андрей Петрович! Жестковато, значит. А в чем дело? Что это вы вдруг?..

Самунин улыбнулся в телефонную трубку:

— Ладно. Дякую. Давай нулевой цикл третьего корпуса к семнадцатому. Розумиешь? А не то будет тебе шорсткувато.

Вечером, сидя в любимом кресле, он опять рассеянно взялся за письмо. Его особенно занимало одно место…

«Розумиешь, Лесю, — писал влюбленный А., — я можу бути нижним, проте можу бути и злим. Правда, що злим я буваю вид якоись слушной цильком причини. Злою людина бувае тоди, коли борэться за щось справедливе и не хоче поступитись перед несправедливому. Отак я тлумачу це слово, в такому аспекти воно цилком характеризуе мене».

Эге! Да он не без хитрости — этот А.! Смотрите, как он не стесняется всячески набить себе цену. Нет, он отнюдь не лишен самохвальства! Он, видите ли, за справедливость! Он, видите ли, не хочет поступитись… Вон какой он хороший! Погляди на него, Леся, полюбуйся и восхитись. Ты должна, ты просто обязана его полюбить.

«За таке свое прагнения до справедливости я був жорстоко наказаний богато разив. Вся моя «бида» в тому, що я николи не можу простити несправедливость навить близький, любимий людини… Я не вильний поступатися, коли впевнений у своей правоти. А зараз перший раз у житии я поступлюся, тильки заради нашой любови. А знаешь, як важко зраджувати принципам. Я буду даже радий, коли ты зможешь при нашей зустричи довести мени мою неправоту, тоди мени не буде так важко…»

Прочитав это место, Андрей Петрович отложил письмо. Почему-то вспомнил, как однажды стал случайным свидетелем такой сцены: парень удерживал девушку за руку, а та вырывалась, отворачивалась, хмурилась. Он же говорил ей настойчиво и с мольбой: «Ну что я тебе сделал? Может, обидел чем? Ты скажи. Я для тебя на все готов. Ну скажи, на что ты сердишься? Не уходи, я прошу тебя…»

«Не уговаривай, — чуть не сказал ему тогда Самунин. — Ни на что она не рассердилась, просто не любит. Отпусти ее, потому как все равно не удержишь».

И верно, девушка вырвалась и ушла. А в нем, постороннем человеке, долго потом звучал этот страдающий голос: «Ну скажи, что я тебе сделал?» Не та ли мольба исторгается из груди этого А.?

«Перший раз у житии я поступлюся, тильки заради нашой любови…»

— Ах, черт возьми! — повторил Андрей Петрович. — «Заради любови». Какая у тебя любовь! Кукарекает… молодой петушок. Ни голоса, ни силы. Пишет… бумага терпит.

Самунину пришла вдруг в голову дикая мысль: ведь и он мог бы написать письмо… На украинском языке… Оксане Васильевне. «Люба моя! Я сподивився зробити щось хороше, але не вийшло…» Но он тут же нахмурился, помотал головой, словно зубная боль пронзила его.

«Чтоб я и… написал! — он усмехнулся. — Вот бы удивилась она! Да… А в общем, возможно. Технически исполнимо, — он опять усмехнулся. — На украинском языке… Ах ты, черт возьми!»

Он уже знал письмо к Лесе почти наизусть и мог читать его по памяти, особенно конец: «Ще хочу тоби сказати, що страшенно не люблю говорити про любов… Писати — инше руч. Просто я вважаю, що та людина, яка дуже богато при зустричи розповидае про свою любов… не здатна по-справжньому кохати. Не крепкуй, але подумай».

Самунин опять встал с кресла, долго расхаживал по комнате.

— Аня! — крикнул он в другую комнату. — Я тебе писал когда-нибудь письма?

— Ты? Никогда, — уверенно отозвалась жена.

— Смотри ты… Не может быть!

— Ты только телеграммы отбивал: «Приезжаю такого-то числа» или «Доехал благополучно». И все.

— М-да?.. Смотри ты…

Андрей Петрович сам удивился этим сведениям и погрузился в длительное раздумье.

— А парень правильно написал… Как там у него? Ну-ка. «Не здатна по-справжньому кохати». Не здатна, коли та людина много распинается. Тут он прав, тут он прав… Или нет?

Не давало ему покоя это письмо! Он о чем-то все размышлял, улыбался, сердился, покачивал головой, пожимал плечами, хмурил брови.

А ночью впросонках, пригребая хозяйской рукой худенькое тело жены, он бормотал:

— Люба моя…

— Что ты, Андрюш… — встрепенулась Аня, непривычная к такой ласке, к таким словам.