Юрий Красавин - Хорошо живу

— Трошки шорсткувато, — шептал Самунин, засыпая. — А все инше… залежить вид нас обох.

Жена напряженно вслушивалась в этот шепот, не зная, то ли радоваться ей, то ли тревожиться.

— Дуже важкий лист, — вздохнул муж, уже сонный.

Занемог он с вечера и без всякой причины. Не простужался, не ел чего-либо сомнительного, и не случилось ничего такого, что могло бы неприятно поразить его. Тем не менее вдруг что-то внутри как бы стронулось с нормального положения и поползло, поехало… Впрочем, он осознал это чуть позднее.

Ложась спать, Черемуха был понур и раздражителен. Ни с того ни с сего обругал жену. Та внимательно посмотрела на него, сказала:

— Что с тобой, Алексей?

Он отмолчался. Закрыл глаза, и возникло странное ощущение, приходившее к нему всегда, когда он заболевал, — все, что плыло перед глазами, принимало фантастические формы: или истончалось до карикатурного состояния, или, наоборот, чудовищно разбухало, раздувалось, — одним словом, окружающий мир терял реальные очертания, искажался, как в причудливом зеркале. Черемуха стал слышать свое дыхание, во рту было скверно и сухо, начинала тупо побаливать голова.

Тогда он и понял, что заболевает.

Всю ночь он ворочался и никак не мог найти то единственно удобное положение, которое позволило бы ему заснуть. Утро встретил с отрадой, но не вставал, маялся на кровати.

Жена, как обычно, уходила на работу рано и возвращалась уже вечером, иногда очень поздно. Бывало, что не возвращалась вовсе и ее не было несколько суток — это означало, что она уехала в командировку. Он не удивлялся ее отсутствию: она была серьезная, умная и очень деловая женщина. Много раз он видел ее в президиуме какого-нибудь большого собрания или слышал, как она выступает с трибуны, и в таких случаях странное чувство отчуждения возникало в его душе. Он никак не мог совместить двух этих женщин: ту, что стояла на трибуне, говорила умно и веско, и ту, что спала рядом с ним в постели, разметав по подушке волосы. Ему обычно не хотелось думать о своей жене в образе деловой женщины, он старался заслонить ее другой — той, что хлопотала на кухне, сидела на кровати, выбирая заколки из волос. А ведь это была одна и та же женщина — его жена Надежда Васильевна, Надя.

Где-то в глубине сознания он даже не признавал своей ту строгую женщину, что сидела в президиумах. Что-то протестовало в Черемухе против нее, хотя самолюбие его и было удовлетворено.

Это она, другая, домашняя, шлепала сейчас босыми ногами в полумраке комнаты, потом плескалась в ванне, напевая, потом чем-то звякала на кухне; это она появилась возле его кровати, перед тем как исчезнуть до вечера.

Она склонилась над ним:

— Вставай, Алексей. Сколько можно валяться!

И вот в эту минуту в ней было уже что-то от чужой женщины: и в голосе проскальзывала снисходительная, начальническая нотка, и ладонь, когда она провела по его щеке, была холодновата, и в запахе духов чувствовалось что-то неродное. Она поцеловала его твердыми и еще теплыми губами и исчезла.

Он редко вставал вместе с нею: считал, что спать надо столько, сколько требует организм. И если хотелось подремать после обеда, Черемуха не противился, ложился и днем. Это очень сердило его жену, она ворчала, заставая его лежащим:

— Что ты все время лежишь, лежишь, лежишь! Как тюлень.

— Надя, — говорил он вразумительно и не очень серьезно, — у тебя слишком примитивное понятие о труде. Тебе кажется, что труд — это колоть дрова или вот… ковер пылесосить. Представь себе, что человек может работать и лежа — он думает! Это, кстати, самый тяжелый труд.

— Отстань! — раздраженно бросала она и в сердцах куда-нибудь уходила.

Она его не понимала, он это знал.

— Жена меня не любит, — жаловался Черемуха всякому сочувствующему человеку, чаще всего женщинам в конторе художественных мастерских. — Она никогда не интересуется моей работой. Никогда не спросит: что там у тебя? как? Мне кажется, что она даже немножко презирает меня за то, что я художник, ваятель. И не меня одного. Ей-богу. Нет, лично мне она ничего такого не говорила, но я не раз от нее слышал: я, говорит, вашу братию терпеть не могу.

— За что? — спрашивал сочувствующий человек, будь то мужчина или женщина.

— А черт ее знает! Ты заметь, она никогда не появляется в нашей компании, то есть там, где собираемся мы. Она говорит: вы все какие-то раздерганные, недисциплинированные, бородатые.

— Это справедливо, — говорили ему художники. — Мы такие. Но она тебя не понимает, это точно.

Отношение Нади к его творчеству удручало Черемуху, но он знал жен своих товарищей и всегда ясно сознавал, что его жена и умнее и красивее любой из них.

В обычные дни он вставал, завтракал, потом не спеша шел улицей к старинному монастырю: здесь в верхнем помещении бывшей надвратной церкви была его мастерская. А сегодня Черемуха не встал. «Как хорошо, что я вольный хлебопашец, — подумал он сквозь тяжелую полудрему. — Мне можно никуда не ходить, не заботиться о больничном листе, не отпрашиваться у начальства. Надо мной нет никакого начальства. Я свободный художник!»

Мастерская не привлекала его и в хорошие дни, а сейчас особенно. Она была захламлена, тесна от нагромождения черт-те чего, неуютна. Но все-таки это была его собственная мастерская, не каждый из художников имел такую. К тому же тут все-таки центр города, и поэтому к нему, Алексею Черемухе, с делом и бездельем заходили очень многие.

Чаще других появлялся Поладьев, дюжий мужик, обладатель замечательной бороды. Такой буйной, роскошной бороды Алексей не видел никогда и ни у кого. И, пожалуй, не было в целом городе еще одного человека столь же кипучей энергии. Если измерять состояние духа у людей по некоей шкале, то у одного окажется «чуть тепленько», у другого «прохладно», у третьего «горячо», а у Савелия Поладьева всегда на точке кипения. У Савелия в душе шторм, землетрясение, извержение вулкана!

— Что ты можешь сказать об Апостоле как о художнике? — возглашал он от порога. — Как ты его видишь? Давай только честно и объективно.

Это о главном художнике города Виталь Павлыче. Фамилия его, Апостолов, была переделана в кличку.

— Бездарь, — совершенно искренне говорил Алексей.

— Ага! Так какого же черта он сидит на этой должности? — тотчас взрывался Поладьев. — Какое он имеет моральное право занимать ее?

— На должность ставят не за одаренность, — возражал Черемуха. — Виталь Павлыч бездарен — это факт. Ну и что?

— А я тебе скажу: есть у него талант. Есть! У него дар интригана. Он может подмаслить, знает, кому подольстить, умеет вовремя задавить возможного соперника, кинуть на него тень. Это ли не талант? Только за счет своей изворотливости он сидит. У него болезненное чиновничье честолюбие.